определить, что именно понимают они под "жизнью" и мыслима ли жизнь лишь как
противоположность духа при том, что немало мыслителей и учителей, от Конфуция до
Гёте, были на диво практичными людьми. Книжный мир действительно по-своему
опасен, и это известно всякому воспитателю. Но подумать о том, насколько он
опаснее, чем жизнь без вселенских книжных просторов, мне до сих пор было все
недосуг. Ведь сам я тоже читатель, один из тех, кто с детства очарован книгой,
и, живись мне как монаху из Хайстербаха *, на сотни лет я мог бы затеряться в
храмах и лабиринтах, пещерах и океанах книжного мира, не чувствуя сужения
его.
При этом я еще не имею в виду, что книг становится в мире все больше и больше!
Нет, даже не читая ни одной-единственной новой книги, всякий настоящий читатель
непрерывно мог бы познавать сокровища минувших времен, бороться за овладение
ими, испытывать радость от них. Каждый новый язык, который мы изучаем, приносит
нам новые впечатления, а языков чрезвычайно много, их много больше, чем говорили
в школе! Ведь есть не только испанский, или итальянский, или немецкий, или три
немецких языка: древневерхненемецкий, средневерхненемецкий и нововерхненемецкий,
- нет, имеются сотни немецких; и испанских, и английских столько же, сколько в
каждом из этих народов существует образов мыслей, оттенков мироощущения; языков
почти столько, сколько есть оригинальных мыслителей и писателей. Современник
Гёте, к сожалению, как следует им не распознанный, Жан Поль писал на своем
совершенно ином и вместе с тем очень немецком языке. И все эти языки в сущности
непереводимы! Попытка высокоразвитых народов (в первую очередь немцев) усвоить
всемирную литературу в переводах - явление замечательное, и в ряде случаев она
дала великолепные плоды, но все-таки эта попытка не только не совсем удалась, но
и неосуществима принципиально. Еще не написаны немецкие гекзаметры, которые
действительно бы звучали, как у Гомера. За несколько сотен лет десятки раз и
успешно перекладывалась на немецкий великая поэма Данте, а последний и
поэтически наиболее одаренный из всех переводчиков Данте **, осознав
нереальность попыток передать средневековый язык современным, чтобы воссоздать
это произведение на немецком, изобрел к нашему восхищению совершенно особый
язык, поэтизированный на средневековый
лад.
Но даже если читатель не овладеет новыми языками и не познакомится с новыми
литературами, доселе ему неизвестными, чтение одних и тех же книг он сможет
продолжить до бесконечности, обнаруживая не замеченные прежде детали, укрепляя
первые впечатления, получая очередные. Одна и та же книга какого-нибудь
мыслителя, одно и то же стихотворение какого-нибудь поэта каждую пару лет будут
представляться читателю иными, будут восприниматься по-другому, затрагивать
ранее молчавшие струны. Прочтенное мною впервые в юности и тогда лишь частично
понятое "Избирательное сродство" Гёте было совершенно другой книгой, чем то
"Избирательное сродство", которое сейчас читаю я вновь, вероятно, уже в пятый
раз! Таинство и величие читательского опыта заключается в том, что чем больше
деталей и взаимосвязей мы обнаруживаем, чем тоньше при чтении наши чувства, тем
больше видим мы уникальность, индивидуальность и строгую обусловленность каждой
мысли, каждого произведения, тем больше уясняем себе, что вся красота и
очарование порождены именно этой индивидуальностью и уникальностью, и тем
отчетливее, кажется, понимаем, что сотни тысяч голосов различных народов жаждут
одного и того же, под разными именами взывают к одним и тем же богам, повествуют
об одних и тех же грезах, стенают от одних и тех же бед. Сквозь тясячеслойное
кружево бесчисленных языков и книг, сквозь пространство нескольких тысячелетий в
моменты озарений проступает перед читателем магически возвышенный и
сверхреальный призрак - из тысячи противоречивых черт завороженный в целое лик
человека.
Герман Гессе, 1930
Примечания
* Речь идет о Цезарии Хайстербахском.
** Р. Борхардт.
|