Да, но дело в том, что законы духа изменяются столь же мало, как и законы
природы, и столь же мало поддаются "упразднению". Можно упразднить священства и
гильдии астрологов или лишить их привилегий. Знания и литературу, бывшие до сих
пор тайным достоянием и сокровищем, можно сделать доступными многим и даже
вынудить этих многих хоть как-то овладеть ими. Но все это происходит предельно
поверхностно, и в мире духа на самом деле ничего не изменилось с тех пор, как
Лютер перевел Библию, а Гутенберг изобрел печатный пресс. Вся магия книги не
устранилась, как не устранился и дух таинства в иерархически организованной
группе избранных, только эта группа теперь безымянна. Вот уже несколько
столетий, как письмо и книга стали у нас достоянием всех классов - подобно тому,
как после упразднения сословных предписаний об одежде, стала всеобщим достоянием
мода. Только вот право диктовать моду, как и прежде, сохранилось за немногими, и
платье, которое носит женщина красивая, хорошо сложенная и с хорошим вкусом,
выглядит странным образом иначе, чем точно такое же платье на женщине
обыкновенной. Кроме того, с процессом демократизации в области духа произошел
очень курьезный и вводящий в заблуждение сдвиг: выскользнув из рук священников и
ученых, руководство сместилось куда-то, где оно уже больше не может быть
закреплено ни за кем, где оно уже не может быть больше узаконено и возведено к
какому-нибудь авторитету. Ибо те носители духовности и письма, которые казались
когда-то руководящими, потому что создавали общественное мнение или по меньшей
мере выдвигали актуальный лозунг, более не тождественны носителям творческого
начала.
Но давайте не углубляться в абстракции. Возьмем любой пример из новейшей истории
духа и книг! Представим себе образованного, начитанного немца периода между 1870
и 1880 годами - судью, врача, университетского профессора, например, или
частного человека, - который любит книги: что он читал, что знал о творческом
гении своего времени и своего народа, в чем выражалось его участие в живой жизни
и будущем? Где ныне литература, признанная тогдашней критикой и общественным
мнением хорошей, желательной и достойной чтения? От нее почти ничего не
осталось. И в то время, когда писал свои книги Достоевский, а Ницше неизвестным
или осмеянным одиночкой скитался по разбогатевшей и влюбленной в удовольствия
Германии, немецкие читатели, старые и молодые, высоко- и низкопоставленные,
читали, например, Шпильхагена и Марлитт или в лучшем случае что-нибудь вроде
милых стишков Эмануэля Гайбеля, издававшихся такими тиражами, какие с тех пор
вряд ли даже снились лирическим поэтам и по распространенности и популярности
превосходили даже знаменитого "Зекингенского
трубача".
Примеров наберется множество. Видно, что, хотя духовность, кажется, и
демократизовалась и что духовные сокровища времени, кажется, принадлежат всякому
современнику, научившемуся читать, все важное свершается на самом деле втайне и
безымянно, и, кажется, что где-то во чреве земли скрываются жрецы или
заговорщики, направляющие судьбы духа из анонимного подполья, и своих глашатаев,
снабженных властью и взрывною силой для многих поколений, шлют в мир под масками
и без легитимации, заботясь о том, чтобы общественное мнение, радующееся своей
просвещенности, не заметило ничего магического, которое свершается прямо у него
под носом.
Но и в более узком и простом кругу мы ежедневно можем видеть, сколь удивительны
и сказочны судьбы книг, обладающих то силой полностью околдовывать человека, то
способностью делать его незримым. Мы видим, как писатели живут и умирают,
известные лишь немногим или неизвестные никому, и как после смерти, нередко
десятилетия спустя, их книги, осиянные, внезапно воскресают, будто не существует
никакого времени. Мы были очарованными свидетелями того, как единодушно
отверженный своим народом и для дюжины умов давно исполнивший свою миссию Ницше
несколько десятилетий спустя превратился в любимого автора, тиражей которого все
время не хватает, или как стихи Гёльдерлина более сотни лет после их создания
внезапно опьянили учащуюся молодежь, или как через тысячелетия в древней
сокровищнице китайской мудрости Европа послевоенных лет неожиданно обнаружила
Лао-цзы, который, плохо переведенный и мало кем читаемый, оказался модой, как
Тарзан или фокстрот, но при этом сильно повлиял на живых, производительных
носителей духовности.
И каждый год мы видим тысячи и тысячи детей, идущих в первый класс, рисующих
первые буквы, читающих первые слоги, и вновь убеждаемся, что умение читать
большинство детей быстро начинают воспринимать как нечто обычное и неценное, в
то время, как другие из года в год, от десятилетия к десятилетию все очарованнее
и удивленнее прибегают к волшебному ключу, врученному им школой. Хотя
возможность научиться читать дается ныне каждому, лишь немногие замечают, как
могуществен талисман, который они получили. Ребенок, гордясь недавно
приобретенным знанием букв, одолевает стихотворение или притчу, затем первый
небольшой рассказ, первую сказку, но непризванные будут вскоре упражнять свои
навыки чтения лишь на газетных и коммерческих новостях и лишь немногие останутся
навсегда околдованы особой силой буквы и слова (ведь не случайно и то и другое
было когда-то чудом и магическим заклинанием!). Из этих немногих и выходят
читатели. Детьми открывают они для себя в книге для чтения пару стихов или
историй, стихотворение Клаудиуса, например, или рассказ Хебеля или Гауфа и,
научившись бегло читать, не отворачиваются от этих вещей, а продвигаются в мире
книг все дальше и дальше, обнаруживая шаг за шагом, как велик, разнообразен и
отраден этот мир! Поначалу казался он им детским палисадником с грядкой
тюльпанов и небольшим озерцом с золотыми рыбками, но постепенно палисадник стал
парком, ландшафтом, частью света, всем миром, Эдемом и Берегом Слоновой Кости и
все манит и манит новыми чудесами, расцветает все новыми красками. И то, что
вчера казалось палисадником, парком или девственным лесом, сегодня-завтра
предстанет как храм с тысячью сводов, залов, придворий - как обитель духа всех
времен и народов, духа, ждущего неоднократных пробуждений в готовности ощутить
вновь и вновь многоголосое разнообразие форм как единство своего проявления. И
для каждого настоящего читателя этот необъятный книжный мир выглядит по-своему,
каждый ищет и находит в нем и самого себя. Один от детских сказок и книгах об
индейцах нащупывает путь к Шекспиру или Данте, другой от первого школьного
описания звездного неба идет к Кеплеру или Эйнштейну, третьего детская молитва
ведет под священно-прохладные своды Святого Фомы или Бонавентуры, или к
торжественной вычурности Талмуда, или навстречу подобным весне притчам упанишад,
к трогательной мудрости хасидов или к лапидарным и при этом столь дружески
интимным, столь благородным и веселым учениям Древнего Китая. Тысячи путей ведут
через дремучий лес к тысяче целей, и ни одна из целей не окончательная, за
каждой открываются новые дали.
От мудрости и везения подлинного адепта зависит, заблудится ли он в девственном
лесу книжного мира, погибнет или найдет в нем дорогу - претворит свой
читательский опыт в опыт личный и пользу для бытия. Те, кому вообще невдомек
чары книжного мира, рассуждают, как немузыкальные люди о музыке, и нередко
обвиняют чтение как болезненную и опасную страсть, делающую человека
недееспособным в жизни. Конечно, они чуть-чуть правы; хотя надо бы прежде