отправиться на родину и сажать деревья, ты можешь ненавидеть
меня, можешь убить меня -- от этого мало что изменится.
-- О, как я могу ненавидеть тебя! -- воскликнул поэт,
охваченный глубоким раскаянием. -- Ненавидеть тебя -- все равно
что ненавидеть само небо!
И он остался и продолжил занятия музыкой, научился играть
на цитре, затем на флейте и наконец, наставляемый Мастером,
начал слагать стихи и постепенно, шаг за шагом, овладел
сокровенным искусством сквозь кажущуюся простоту и
бесхитростность мысли проникать в души слушателей и сотрясать
их, как ветер сотрясает кровли домов. Он воспевал приход
солнца, описывал, как оно медлит, повиснув над горными кручами;
он описывал бесшумную суету рыб, мечущихся, словно тени, в
толщах вод, или шелест молодой ивы, раскачиваемой весенним
ветром, и для тех, кто внимал ему, это было не просто солнце,
не просто разыгравшиеся рыбы или шепот ветвей, -- каждый раз им
казалось, будто земля и небо слились на мгновение в
божественной музыке, и каждый думал с отрадой и болью о том,
что ему дорого или ненавистно: ребенок -- о забавах, юноша -- о
возлюбленной, старец -- о смерти.
Хань Фук давно потерял счет времени и забыл, сколько лет
он прожил с учителем у истоков большой реки. Иногда ему
казалось, будто он лишь вчера вечером пришел в эту долину и
старик приветствовал его своей музыкой, а иногда
представлялось, что за спиной у него, далеко позади, остались,
давно утратив свою суть, все времена и поколения.
И вот однажды утром юноша проснулся один в старой хижине,
и сколько ни искал он и ни звал своего учителя -- Мастер
Божественного Слова исчез без следа. Ночью незаметно подкралась
осень, холодный ветер сотрясал стены хижины, а по небу тянулись
за горный хребет унылые стаи перелетных птиц, хотя пора их еще
не настала.
И Хань Фук, захватив с собой маленькую лютню, спустился с
гор и отправился в родные места, и люди, где бы они ни
повстречались ему, приветствовали, его так, как приветствуют
вельмож и старцев. Когда он добрался до родного города, ни отца
его, ни невесты, ни других родственников уже не было в живых и
в домах их давно поселились чужие люди. Вечером все собрались у
реки на праздник фонарей; поэт Хань Фук стоял в темноте на
другом берегу, прислонившись к старому дереву, и, когда он
заиграл на маленькой лютне, взоры женщин, устремленные в ночь,
затуманились сладкой печалью, а река огласилась криками мужчин,
напрасно искавших и звавших невидимого музыканта: никто из них
не ведал доселе, что лютня способна так дивно звучать. Хань Фук
улыбался. Он молча смотрел, как зыблется золото отраженных в
воде бесчисленных фонарей, и так же, как невозможно было
отличить настоящие огни от их отражений, он не находил в душе
своей никакой разницы между нынешним праздником и тем, первым,
когда он юношей стоял здесь и внимал речам неизвестного
Мастера.
Примечания
1 Впервые напечатана в 1914 году и называлась "Путь к
искусству". Посвящена Матильде Шварценбах.
2 Хань Фук -- в переводе с южно-китайского диалекта
означает "счастье жизни". Называя так своих детей, люди из
низших сословий надеялись, что это имя принесет ребенку
счастье.
3 ...день, благоприятствующий бракосочетанию... -- т. е.
день, имеющий, согласно древнекитайским воззрениям,
благоприятные астрологические приметы.
4 Праздник фонарей -- очевидно, "Праздник середины осени",
или праздник луны, который в Китае справляется на пятнадцатый
день восьмого месяца по китайскому лунному календарю. В
праздничную ночь дети зажигают свечи в бумажных фонариках.
5 ...вытеснил их из своей памяти... -- обычный мотив
древнекитайской литературы, связанный с очищением от внешнего
мира и духовным обновлением.
6 Мастер почти не размыкал уст... -- мотив молчания,
типичный для древнекитайской литературы: беззвучное
взаимодействие неба и земли невозможно объяснить словами и ему
должно соответствовать поэтическое безмолвие.
7 ...звуки... настигли его... -- эпизод заимствован из
рассказа Ле-цзы о жизни Сюй-Таня, который, не доучившись, ушел
от своего учителя Цзы-цзы. Но когда тот заиграл, Сюй-Тань
вернулся и остался у него навсегда.
