инструмента и старого точильного круга мне немного помог дядюшка Конрад, но
от слабого, сгорбившегося старика толку было мало. И вот я раздирал свои
мягкие сочинительские руки о непослушные доски, крутил педаль шаткого
точильного круга, карабкался вверх-вниз по вконец прохудившейся крыше,
стучал, колотил, стругал и резал, а так как я уже успел изрядно раздобреть,
то и пролил за всеми этими занятиями немало пота. Время от времени, особенно
на этой ненавистной крыше, я вдруг неожиданно замирал, совершенно позабыв о
занесенном над шляпкой гвоздя молотке, усаживался поудобнее, раскуривал
полупогасшую сигару, устремлял взор в густую небесную синь и наслаждался
своей ленью, в радостном сознании того, что отец уже не может подгонять и
бранить меня. Если мимо шли соседи -- женщины, старики или школьники, -- я,
чтобы как-то оправдать свое безделье, заводил с ними дружески-соседские
разговоры и постепенно снискал себе славу человека, с которым приятно
перемолвиться словом.
-- Ну что, пригревает сегодня, Лисбет?
170
Петер Каменцинд
-- И не говори, Петер. Что мастеришь?
-- Крышу вот латаю.
: -- Тоже дело. Давно уж пора было.
-- Твоя правда.
-- Старик-то здоров? Ему уж небось давно семьдесят стукнуло?
-- Восемьдесят, Лисбет, восемьдесят. Представляешь, и мы когда-нибудь
доживем до таких лет, а? Старость не радость...
-- Что верно, то верно, Петер. Ну я пойду, а то муж уже ждет свой обед.
Счастливо оставаться!
И она шла дальше со своей завернутой в платочек миской, а я мирно
попыхивал сигарой, смотрел ей вслед и думал: отчего же это так происходит,
что все, люди как люди, трудятся не покладая рук, хлопочут, в то время как я
уже второй день никак не управлюсь с одной планкой. Но в конце концов крыша
все же была готова. Отец против обыкновения заинтересовался моими успехами,
и, так как я не мог затащить его на крышу, мне пришлось все подробно
описывать и отчитываться за каждую рейку, и, конечно же, трудно было
удержаться, чтобы слегка не прихвастнуть.
-- Хорошо, хорошо, -- похвалил он. -- Я-то думал, ты в этом году ни за
что не управишься!
Сейчас, когда я, оглядываясь назад, обозреваю и переосмысливаю свои
странствия и жизненные опыты, мне и радостно, и досадно оттого, что я и на
себе самом испытал старую истину: рыбе не жить без воды, а крестьянину без
деревни, и никакие науки не сделают из ними-конского Каменцинда городского,
светского человека. Я уже почти свыкся с этим и рад, что моя неловкая охота
за высшим счастьем против моей воли привела меня обратно, на маленький,
зажатый между озером и горами клочок земли, где мое законное место и где мои
добродетели и пороки -- и прежде всего пороки -- суть нечто ординарное и
привычное. Там, на чужбине, я забыл свою родину и был близок к тому, чтобы
самого себя считать чем-то вроде редкого, диковинного растения; теперь я
вновь вижу, что это просто нимиконский дух бродил во мне, словно хмель, и не
желал покориться чуждым обычаям. Здесь никогда никому не придет в голову
назвать меня чудаком, а стоит мне посмотреть на своего папашу или дядюшку
Конрада, и я кажусь себе вполне достойным сыном и племянником. Мои несколько
зигзагообразных полетов в царство духа и так называемого образования очень
напоминают знаменитую парусную одиссею дядюшки -- разница состоит, пожалуй,
лишь в том, что мне они стоили ббльших жертв: денег, усилий и прекрасных
лет, которых уже не вернуть. А с тех пор как мой кузен Куони в первый раз
подстриг мне бороду и я вновь начал носить штаны с поясом и ходил в одной
рубахе, я и внешне ничем не отличаюсь от своих земляков, и когда я
превращусь в седого старца, то незаметно займу место отца и возьму на себя
его роль в жизни деревни. Люди знают только то, что я много лет провел в
чужих краях, и я остерегаюсь рассказывать им, что за жалкое ремесло у меня
было и в скольких лужах мне довелось вываляться, иначе мне хватило бы
насмешек и обидных прозвищ до конца дней моих. Всякий раз, рассказывая о
Германии, Италии или Париже, я слегка важничаю и порой даже в самых
искренних местах моего повествования вдруг сам начинаю сомневаться в своей
правдивости.
И что же мне принесли все эти прожитые годы, все скитания? Женщина,
которую я любил и которую все еще люблю, растит в Базеле двух своих
прелестных детей. Другая, которая любила меня, вскоре утешилась и по сей
день торгует овощами, семенами и фруктами. Отец, из-за которого я вернулся в
родное гнездо, не умер и не выздоровел, а сидит себе напротив меня на своей
лежанке, смотрит на меня и завидует моему обладанию ключом от погреба.
Однако это ведь еще не все. Кроме матери и утонувшего друга юности у
меня есть еще два ангела на небе -- белокурая Аги и бедный скрюченный Боппи.
К тому же я в конце концов стал свидетелем того, как отремонтировали
пострадавшие дома и починили обе дамбы. Если бы я захотел, я мог бы сейчас
заседать в совете общины. Но там и без меня хватает Каменциндов.
А недавно передо мною открылась еще одна перспектива. Здоровье
трактирщика Нидеггера, у которого и мой отец, и я выпили не один литр
фельтлинского, валлийского или ваадтлендского, сильно пошатнулось, и дело
уже не приносит ему прежней радости. На днях он поведал мне свои печали.
Самое скверное заключается в том, что если хозяйство его не купит кто-нибудь
из местных жителей, то это сделает какая-нибудь пивоварня, и у нас в
Нимиконе уже не будет такого по-домашнему уютного трактира. Приедет чужой
арендатор, которому, конечно, выгоднее торговать пивом, чем вином, и славный
ниддегерский винный погреб будет запущен и загублен. С тех пор как я это
знаю, я лишился покоя: в Базеле у меня осталось еще немного денег в банке, и
старый Нидеггер мог бы обрести в моем лице неплохого преемника. Загвоздка
лишь в том, что мне не хотелось бы становится хозяином пивной при жизни
отца. Ибо в один прекрасный день я не угляжу за стариком, и он дорвется до
вина, а кроме того, для него это было бы триумфом -- то, что со всей своей
латынью и прочими книжными премудростями я стал всего-навсего хозяином
нимиконской пивной. Этого я допустить не могу и потому постепенно, против
своей воли, начинаю как бы мысленно призывать кончину старика -- не то чтобы
с нетерпением, а просто для пользы общего дела.
Дядюшка Конрад с недавних пор вновь охвачен неуемной жаждой
деятельности, после долгих лет тихой дремы, и это не нравится мне. Закусив
указательный палец, с глубокомысленной складкой на лбу, он торопливо семенит
взад-вперед по комнате и в ясную погоду то и дело поглядывает на озеро.
-- Я уж давно говорю, он опять собрался строить свои кораблики, --
сообщила старая тетушка Кенцине.
Он и в самом деле впервые за столько лет выглядит так бодро и отважно,
а лицо его приняло лукаво-высокомерное выражение, мол, теперь-то я уж точно
знаю, как это делается. Но я думаю, это все пустое; это просто усталая душа
его требует крыльев, чтобы вернуться домой. Поднимай парус, старина Конрад!
И если действительно час его пробил, то господа нимиконцы увидят нечто
неслыханное. Ибо я решил на могиле его сразу же после священника произнести
небольшую речь, чего здесь испокон веку не бывало. Я призову всех почтить
память дядюшки как праведника и избранника Божия, а за этой назидательной
частью моей речи последует обращение к возлюбленным скорбящим родственникам,
приправленное доброй пригоршней соли и перца, которое они мне долго не
смогут забыть и простить. Надеюсь, что и отец мой доживет до этого события.
А в ящике стола лежат начатки моей великой поэмы. Можно было бы сказать
-- "дело всей моей жизни". Но это звучит чересчур патетично, и потому я
предпочитаю не говорить этого, ибо следует признать, что вероятность
продолжения и завершения оного весьма невелика. Быть может, еще настанет
время, и я вновь начну, продолжу и закончу свою поэму; если это случится,
то, стало быть, моя юношеская тоска была не напрасна и я все же -- поэт.
Пожалуй, это было бы для меня ценнее и совета общины, и всех дамб,
вместе взятых. Но ушедших в прошлое и все же не потерянных лет моей жизни,
со всеми дорогими и незабвенными образами -- от стройной Рези Гиртаннер до
бедного Боппи, -- оно бы не перевесило.
Герман Гессе, 1902-1903
|