долгого сна, солнце уже взошло и йог уже начал свое самопогружение, а
уходить не попрощавшись Дасе не хотелось, к тому же у него была одна просьба
к йогу. Поэтому он ждал час за часом, пока старик не поднялся, не расправил
члены и не принялся прохаживаться взад и вперед. Тогда он преградил ему
дорогу, стал кланяться и не отступал до тех пор, пока йог не направил на
него вопрошающий взгляд.
-- Учитель, -- сказал он смиренно, -- я пойду дальше своей дорогой и не
буду больше нарушать твой покой. Но еще один раз, досточтимый, позволь мне
обратиться к тебе с просьбой. Когда я рассказал тебе свою жизнь, ты
засмеялся и воскликнул "майя". Умоляю тебя. поведай мне чуть больше о майе.
Йог повернул к хижине, приказав Дасе взглядом следовать за ним. Старик
взял чашу с водой, подал ее Дасе и велел ему вымыть руки. Даса послушно
сделал это. Затем учитель вылил остаток воды из тыквенной чаши в
папоротники, протянул молодому человеку пустой сосуд и приказал ему принести
свежей воды. Даса повиновался и пошел, прощальные чувства бередили ему душу,
когда он в последний раз спускался по этой тропинке к источнику, в последний
раз подносил легкую чашу с гладким, стертым краем к маленькому зеркалу воды,
в котором отражались листовики, своды ветвей и в россыпи бликов милая синева
неба, зеркалу, которое теперь, когда он склонился над ним, в последний раз
отразило в коричневатом сумраке и его собственное лицо. Он окунул чашу в
воду, окунул задумчиво и медленно, чувствуя неуверенность и не понимая,
почему у него так странно на душе и почему, если он решил отправиться в
путь, ему все-таки стало больно оттого, что старик не пригласил его
остаться, остаться, может быть, навсегда.
Он присел на корточки у источника, глотнул воды, осторожно, чтобы
ничего не пролить, поднялся с чашей и хотел начать короткий обратный путь,
когда вдруг слуха его достиг звук, приведший его в восторг и ужас, звук
голоса, который он не раз слышал во сне и о котором не раз в часы бдения
думал с горькой тоской. Сладостно звучал этот голос, сладостно, по-детски и
влюбленно звал сквозь лесной сумрак, и у него задрожало сердце от страха и
радости. Это был голос Правати, его жены "Даса", -- звала она. Не веря ушам
своим, он, все еще с чашей в руках, оглянулся, и, подумать только, между
стволами возникла она, стройная и гибкая, на длинных ногах, Правати,
любимая, незабываемая, вероломная Он бросил чашу и побежал ей навстречу.
Улыбаясь и чуть смущенно стояла она перед ним, подняв большие, как у серны,
глаза, и, приблизившись, он увидел, что она стоит в сандалиях из красной
кожи и на ней очень красивые и дорогие одежды, на руке у нее золотой
браслет, а в черных волосах сверкающие всеми цветами драгоценные камни. Он
отпрянул. Разве она все еще была девкой князя? Разве он не убил этого Налу?
Неужели она еще носит его подарки? Как могла она, украшенная этими
запястьями и камнями, подойти к нему и произнести его имя?
Но она была прекраснее, чем когда-либо, и, прежде чем призвать ее к
ответу, он невольно обнял ее, погрузил лицо в ее волосы, запрокинул ей
голову и поцеловал ее в губы, и, делая это, почувствовал, что все вернулось
к нему и то, что когда-то принадлежало ему, стало опять его достоянием, --
счастье, любовь, вожделение, радость жизни, страсть Всеми своими мыслями он
был уже очень далек от этого леса и старого отшельника, уже лес,
отшельничество, медитация и йога превратились в ничто и были забыты; и о
чаше старика, которую следовало бы отнести ему, он тоже больше не думал. Она
так и осталась лежать у источника, когда он с Правати направился к опушке
леса. И она торопливо стала рассказывать ему, как очутилась здесь и как все
произошло.
Дивно было то, что она рассказывала, дивно, восхитительно и похоже на
сказку, как в сказку, входил Даса в свою новую жизнь. Мало того, что Правати
опять принадлежала ему, мало того, что этот ненавистный Нала был мертв, а
поиски убийцы давно прекратились, -- Даса, княжеский сын, который стал
пастухом, был объявлен в городе законным наследником и князем; старый пастух
и старый брахман напомнили всем и сделали притчей на устах почти забытую
историю его исчезновения, и того же. кого одно время искали везде как убийцу
Налы, чтобы подвергнуть его пытке и казни, искали теперь по всей стране еще
гораздо старательнее, чтобы провозгласить его раджой и чтобы он торжественно
вступил в город и во дворец своего отца. Это было как сон, и приятнее всего
поразила Дасу счастливая случайность, по которой из всех разосланных гонцов
первой нашла его и приветствовала именно Правати. На опушке леса он увидел
шатры, пахло дымом и жареным мясом. Правати громко приветствовали ее
приближенные, и сразу же началось великое торжество, как только она
объявила, что это Даса, ее супруг. В свите Правати находился один человек,
который пас коров вместе с Дасой, и он-то и привел всех сюда, в места, где
бывал прежде. Он радостно засмеялся, узнав Дасу, бросился к нему и, наверно,
дружески хлопнул бы его по плечу или обнял, но, поскольку теперь прежний
товарищ стал раджой, он остановился на полпути как вкопанный, затем медленно
и почтительно прошагал дальше и согнулся в низком поклоне. Даса поднял его,
обнял, ласково назвал по имени и спросил, чем его одарить Пастух пожелал
телку, и ему дали трех телок из лучшего приплода в стаде раджи. Новому князю
представляли все новых и новых людей, чиновников, старших егерей, придворных
брахманов, он принимал их приветствия и поздравления, был подан обед,
грянула музыка барабанов, щипковых инструментов и свирелей, и вся эта
праздничная пышность казалась Дасе сном; ему не верилось, что все происходит
наяву, действительностью была для него пока только Правати, его молодая
жена, которую он обнимал.
Небольшими переходами шествие приближалось к городу, вперед были
посланы скороходы с радостной вестью, что молодой раджа найден и скоро
прибудет, и когда город стал виден, он уже гремел гонгами и барабанами, и
раджу встретила процессия брахманов в белых одеждах во главе с преемником
того самого Васудевы, который когда-то, лет двадцать назад, отправил Дасу к
пастухам и совсем недавно умер. Они приветствовали его, пели гимны и
разожгли перед дворцом, куда они его повели, несколько больших жертвенных
костров. Даса был доставлен в свой дом, приветствия и почести, благословения
и поздравления встретили его и здесь. А на улицах города до поздней ночи шло
праздничное веселье.
Ежедневно обучаемый двумя брахманами, он в короткое время постиг в
необходимой мере науки, присутствовал при жертвоприношениях, чинил суд и
упражнялся в рыцарских и воинских искусствах. Брахман Гопала познакомил его
с политикой; он рассказал ему, как обстоит дело с ним, князем, с его семьей
и ее правами, с притязаниями его будущих сыновей, и какие у него враги. Тут
прежде всего следовало назвать мать Налы, женщину, которая когда-то лишила
принца Дасу всех прав и посягала на его жизнь, а теперь должна была
ненавидеть его еще и как убийцу своего сына. Она бежала, нашла
покровительство у соседнего князя Говинды и жила в его дворце, а этот
Говинда и его род издавна были врагами, и притом опасными, они воевали еще с
предками Дасы и притязали на какие-то части его владений. Зато сосед с юга,
князь Гайпали, дружил с отцом Дасы и терпеть не мог погибшего Налу;
навестить его, одарить и пригласить на ближайшую охоту было важной
обязанностью.
Правати уже вполне свыклась со своим высоким положением, она умела
держаться как княгиня и выглядела в своих прекрасных одеждах и украшениях
чудесно, так, словно она ничуть не менее высокого происхождения, чем ее
господин и супруг. Год за годом жили они в счастливой любви, и их счастье
придавало им ореол избранников богов, и поэтому народ почитал и любил их. И
когда Правати, после того как он очень долго и тщетно этого ждал, родила ему
прекрасного сына, которого он в честь собственного отца назвал Раваной,
счастье его стало полным, и все, чем он владел, -- его земли и власть, его
дома и хлевы, его молочни, коровы и лошади, -- приобрело теперь в его глазах
двойное значение, двойную важность, особенные ценность и блеск: все это
достояние было до сих пор прекрасно и мило, потому что окружало Правати,
позволяло одевать ее, украшать ее и служить ей, а теперь стало еще намного
прекрасней, милей и важнее, потому что предназначалось в наследство сыну
Раване и составляло будущее его счастье.
Если Правати больше всего удовольствия доставляли праздники, шествия,
великолепие и роскошь нарядов и украшений, обилие слуг, то Дасу больше всего
радовал его сад, где он велел посадить редкие и драгоценные деревья и цветы,
а также завел попугаев и других пестрых птиц, ежедневно ухаживать за
которыми вошло у него в привычку. Наряду с этим его привлекала ученость;
благодарный ученик брахманов, он выучил много стихов и изречений, обучился
искусству читать и писать и держал собственного писца, который умел делать
из пальмовых листьев свитки для письма и под чьими тонкими руками начала
складываться маленькая библиотека. Здесь, возле книг, в драгоценной комнатке
со стенами из благородного дерева сплошь в резных, частью позолоченных
фигурах, изображавших жизнь богов, он часто слушал, как приглашенные
брахманы, самые лучшие среди этих жрецов ученые и мыслители, диспутировали о
сотворении мира и о майе великого Вишну, о священных ведах, о силе жертв и
еще большем могуществе отречения от жизненных благ, через которое смертный
может добиться того, чтобы перед ним и боги задрожали от страха. Брахманы,
говорившие, спорившие и доказывавшие лучше других, получали внушительные
подарки, в виде награды за победоносный диспут иной уводил с собой,
например, прекрасную корову, и бывало что-то одновременно смешное и
трогательное в том, как великие ученые, которые только что читали наизусть и
объясняли стихи из вед и отлично разбирались во всех небесных и океанских
делах, гордо и напыщенно удалялись со своими почетными наградами, а порой
даже ревниво ссорились из-за них.
Да и вообще все, что относится к жизни и человеческой природе, часто
казалось князю Дасе -- среди его богатств, его счастья, его сада, его книг
-- диковинным и сомнительным, трогательным и одновременно смешным, как те
суетно-мудрые брахманы, светлым и одновременно темным, желанным и в то же
время презренным. Любовался ли он лотосами в прудах своего сада, или
переливами красок в перьях своих павлинов, фазанов и птиц-носорогов, или
золоченой резьбой дворца -- вещи эти казались ему иногда божественными,
исполненными вечной жизни, а в другие разы и даже одновременно он чувствовал
в них что-то нереальное, ненадежное, сомнительное, какое-то тяготение к
бренности и распаду, какую-то готовность вновь погрузиться в бесформенное
состояние, в хаос. Так же, как он сам, князь Даса, был принцем, стал
пастухом, опустился до положения объявленного вне закона убийцы и наконец
снова вознесся в князья, направляемый и понуждаемый неведомой силой, не
уверенный ни в завтрашнем, ни в послезавтрашнем дне, -- так и везде в
обманчивой игре жизни содержались одновременно высокое и низкое, вечность и
смерть, великое и смешное. Даже она, любимая, даже прекрасная Правати иногда
на какие-то мгновения теряла для него свое очарование и казалась ему
смешной, слишком много браслетов было у нее на руках, слишком много в глазах
гордости и победительности, слишком много нарочитой степенности в ее
походке.
Еще дороже, чем его сад и его книги, был ему Равана, его сынок, венец
его любви и его жизни, предмет его нежности и забот, нежный, красивый
ребенок, настоящий принц, серноокий, как мать, и склонный к задумчивости и
мечтательности, как отец. Не раз, когда он смотрел, как мальчик, приподняв
брови, с неподвижным, отсутствующим взглядом долго стоит в саду перед
каким-нибудь диковинным деревом или сидит на ковре, погруженный в созерцание
какого-нибудь камня, какой-нибудь резной игрушки или пера какой-нибудь
птицы, ему казалось, что сын очень похож на него. Как сильно любил он
Равану. Даса понял однажды, когда ему впервые пришлось покинуть мальчика на
неопределенное время.
Как-то раз явился гонец из тех мест, где его страна граничила со
страной соседа Говинды, и сообщил, что люди Говинды вторглись туда, угнали
скот, а также захватили и увели какое-то число тамошних жителей. Даса
немедленно собрался, взял с собой начальника личной стражи, несколько
десятков лошадей и людей и пустился в погоню за разбойниками; и когда он за
миг до того, как ускакать, взял сына на руки и поцеловал, любовь вспыхнула в
его сердце обжигающей болью. И из этой обжигающей боли, сила которой
поразила его, как внезапный зов из неведомого, родилось во время долгой езды
некое открытие и знание. Скача, Даса размышлял о том, по какой причине он
сидит на коне и так рьяно мчится куда-то, какая, собственно, сила заставляет
его делать такое усилие. Подумав, он понял, что в глубине души ему не так уж
это и важно и не так уж от этого больно, если где-то на границе у него
угнали скот и людей, что этого грабежа и этого оскорбления его княжеских
прав недостаточно, чтобы разгневать его и побудить к действию, и что ему
свойственнее было бы отделаться от сообщения об угоне скота сочувственной
улыбкой. Но этим, он знал, он нанес бы жестокую обиду гонцу, который выбился
из сил, спеша донести о случившемся, а равно и тем, кого ограбили, и тем,
кого взяли в плен и угнали от дома, от мирной жизни на чужбину и в рабство.
Но и всем другим своим подданным, даже тем, у кого ни один волос с головы не
упал, он нанес бы обиду, отказавшись от мести оружием, они огорчились бы и
не поняли бы, почему их князь не защищает свою страну, а значит, и им, если
нападут и на них, нельзя рассчитывать на месть и на помощь. Он признал, что
это его обязанность -- совершить акт возмездия. Но что такое обязанность?
Сколькими обязанностями мы часто, глазом не моргнув, пренебрегаем! Почему же
сейчас он не был безразличен к этой обязанности отомстить, почему исполнял
ее не кое-как, не вполсилы, а ретиво, со страстью? Едва возник у него этот
вопрос, как сердце его уже и дало ответ, еще раз дрогнув от той же боли, что
и при прощании с Раваной, принцем. Если князь, понял он теперь, позволит, не
оказывая сопротивления, угонять у себя скот и людей, то разбой и насилие
будут подступать от границ его страны все ближе и ближе к нему и наконец
враг окажется вплотную перед ним самим и ударит по самому уязвимому и
чувствительному его месту -- по его сыну! У него похитят сына, наследника,
похитят и убьют, возможно, замучат, и это будет самым большим горем, какое
может его постичь, еще более, гораздо более страшным, чем даже смерть
Правати. Вот почему, значит, он так усердно скакал туда и был таким верным
своему долгу князем. Он был им не от обиды за то, что у него отняли скот и
земли, не от доброты к своим подданным, не потому, что дорожил честью своего
княжеского рода, а был им из-за сильной, жестокой, безумной любви к этому
ребенку и от жестокого, безумного страха перед той болью, которую причинила
бы ему утрата этого ребенка.
Вот что понял он тогда, скача на коне. Кстати сказать, ему не удалось
догнать и наказать людей Говинды, они благополучно ушли с награбленным, и,
чтобы показать свою твердую волю и доказать свою храбрость, ему пришлось
теперь самому перейти границу, разорить у соседа деревню, угнать немного
скота и рабов. Он отсутствовал несколько дней, но на победном обратном пути
снова предался размышлениям и вернулся домой притихший и как бы в печали,
ибо, размышляя, понял, сколь прочно и безнадежно запутался он всем своим
существом в коварных сетях. По мере того как все росла и росла его
склонность задумываться, его потребность в тихом созерцании и в
бездеятельной, невинной жизни, с другой стороны, из любви к Раване, из
страха за него и заботы о нем, из страха за его жизнь и его будущее,
совершенно так же вырастала необходимость действий и столкновений, из
нежности вырастала распря, из любви война; он уже, пусть только
справедливости ради и в наказание, похитил стадо, нагнал страху на деревню,
силой увел несчастных, ни в чем не повинных людей, а из этого, конечно,
вырастут новые акты мести и насилия, и так оно и пойдет, пока вся его жизнь
и жизнь его страны не станут сплошной войной, сплошным насилием, сплошным
звоном оружия. Из-за этого открытия или видения он и вернулся тогда домой
притихшим и с виду печальным.
И правда, недобрый сосед не давал покоя. Он повторял свои грабительские
набеги. Дасе приходилось давать отпор, мстить и, когда враги уходили от его
погони, мириться с тем, что его солдаты и охотники наносили соседу все новый
урон. В столице появлялось все больше конного и вооруженного люда, во многих
пограничных деревнях теперь постоянно стояли для охраны солдаты, военные
совещания и приготовления делали жизнь беспокойной. Даса не понимал, какой
смысл и толк в вечных стычках, ему было жаль страдавших, жаль убитых, жаль
своего сада и своих книг, которые он совсем забросил, жаль покоя своей жизни
и мира в своей душе. Он часто говорил об этом с Гопалой, брахманом, а
несколько раз и со своей супругой Правати. Надо, говорил он, постараться
призвать в третейские судьи кого-нибудь из уважаемых соседей-князей и
заключить мир, а он со своей стороны готов пойти на уступки и отдать ради
мира какие-то пастбища и деревни. Он был разочарован и несколько раздражен,
когда оказалось, что ни брахман, ни Правати не хотят об этом и слышать.
Что касается Правати, то разногласия с ней по этому поводу привели к
очень резкому объяснению, даже к ссоре. Убедительно и терпеливо излагал он
ей свои резоны, но она воспринимала каждое слово так, словно оно направлено
не против войны и бессмысленного кровопролития, а единственно против нее
самой. Ведь в том-то и состоит замысел врага, поучала она его пылко и
многословно, чтобы извлечь пользу из добродушия и миролюбия Дасы (чтобы не
сказать: из его страха перед войной), враг заставит его заключать перемирие