Перевод с немецкого Т. Клюевой
      OCR - Евгений (WEG)

     О старом Гуго Кёмпфе сказать особенно нечего, разве лишь то, что он во всем был достойным жителем Герберсау. Старинный, прочный и просторный дом на Рыночной площади с приземистым и мрачным магазином, считавшимся прямо-таки золотой жилой, достался ему от отца и деда, и он вел в нем дела по старинке. В одном только Гуго пошел своим путем: взял себе невесту из других мест. Ее звали Корнелией, и была она дочерью священника. Корнелия, девушка симпатичная и серьезная, не имела за собой никакого приданого наличными деньгами. Пересуды на сей счет продолжались какое-то время, и хотя жену Гуго даже позднее считали немного странной, все же волей-неволей к ней привыкли. Кёмпф вел уединенную и тихую семейную жизнь и даже тогда, когда дела шли хорошо, жил себе незаметно, как и его отец, был добродушным и уважаемым человеком, превосходным коммерсантом — одним словом, имел все, что, по здешним понятиям, нужно для счастья и благополучия. В урочный час появился па свет сынок, которого окрестили Вальтером: лицом и статью он пошел в Кёмпфов, но глаза у него были не серо-голубые, а карие, как у матери. Конечно, кареглазый Кёмпф — нечто невиданное, но отец, если правду сказать, не считал это несчастьем, и мальчик ничем не выделялся среди других. Все шло своей тихой, привычной чередой, дела складывались как нельзя лучше, и хотя жена была все же немножко не такой, как другие женщины в Герберсау, это отнюдь не мешало, и ребенок подрос, пошел в школу, где стал одним из лучших учеников. Теперь владельцу магазина оставалось еще только возвыситься до членства в общинном совете, что пришло бы в свое время, и Гуго Кёмпф достиг бы своих высот — словом, все было бы так, как у отца и деда.
     Но этого не случилось. Наперекор кёмпфовским обычаям хозяин дома в сорок четыре года собрался умирать. Смерть пришла не сразу, а потому он успел сделать все последние распоряжения. И вот накануне кончины мужа симпатичная темноволосая жена сидела у его постели. Супруги говорили о разном: и о его скором конце, и о том, что сулит будущее. Конечно, прежде всего речь зашла о сыне, о Вальтере, и здесь (что супругов вовсе не удивило) их мнения разошлись, между ними завязался спор и даже тихая, но упорная борьба. Конечно, вздумай кто-нибудь подслушивать у двери комнаты умирающего, он не заметил бы никаких признаков ссоры.
     Дело в том, что с первых дней супружества жена настаивала, чтобы в случае несогласия все разрешалось мирно и спокойно. Муж несколько раз начинал было закипать, если, предлагая или решая что-нибудь, чувствовал ее тихое, но твердое несогласие. Но потом она умела при первом же резком слове так взглянуть на него, что он быстро ретировался и, не давая выхода своей неприязни, переносил ее в магазин или на улицу, щадя жену, воля которой зачастую признавалась без лишних слов и выполнялась. Так и теперь, когда он был близок к смерти и его последнее и самое сильное желание наткнулось на ее упорное сопротивление, разговор все-таки сохранял внешнюю благопристойность, но лицо больного ясно говорило о том, что он с трудом сдерживал себя и может сорваться в любую минуту, дав волю гневу или отчаянию.
     — Я кое к чему привык, Корнелия, — сказал он. — Ты, конечно, была права по отношению ко мне, но ты же видишь, что на этот раз речь идет о другом. То, что я тебе сейчас говорю, решено твердо, это мое желание, и оно неизменно уже много лет. Сейчас я должен высказать его ясно и определенно и настоять на нем. Ты же знаешь, что это не каприз, что я на смертном одре. То, о чем я говорил, — часть моего завещания, и лучше нам все решить по-хорошему.
     — Не имеет смысла так много говорить об этом, — возразила жена. — Ты просишь о невозможном. Очень жаль, но тут ничего не поделаешь.
     — Корнелия, это последняя просьба умирающего. Неужели ты не понимаешь?
     — Нет, я все понимаю. Но просто страшно все решать заранее о будущей жизни сына. Я на это не имею права, как, впрочем, и ты.
     — Это почему же? Ведь дело обычное. Если бы я был здоров, я и тогда сделал бы из Вальтера то, что считаю нужным. А уж сейчас хочу по крайней мере позаботиться о том, чтобы он и без меня знал свой дальнейший путь, имел перед собой цель и добился в жизни успеха.
     — Но ты забываешь, что сын принадлежит нам обоим. Если бы ты не заболел, мы бы оба наставляли его, стараясь не спеша понять, что для него самое подходящее.
     Больной скривил рот и замолчал. Закрыв глаза, он обдумывал, как добиться своего добром. Однако ему так и не удалось найти ничего подходящего. Чувствуя усиление боли и не будучи уверен в том, что завтра сохранит сознание, он решился на крайнее средство.
     — Пожалуйста, приведи его сюда, — сказал он спокойно.
     — Вальтера?
     — Да, тотчас же.
     Корнелия медленно подошла к двери. Потом обернулась.
     — Пожалуйста, не делай этого, — попросила она.
     — Чего именно?
     — Того, что ты задумал, Гуго. Это наверняка не то, что надо.
     Он опять закрыл глаза и еще раз устало повторил:
     — Приведи его сюда!
     Тогда она медленно направилась в большую, высокую переднюю комнату, где Вальтер делал уроки. Мальчику еще не было и тринадцати, он был хрупкий и послушный. Последние события испугали его и выбили из колеи: от него не утаили, что отец умирает. Растерянно, стараясь преодолеть внутреннее сопротивление, мальчик пошел за матерью в комнату больного. Отец подозвал его и велел присесть на край постели.
     Гладя маленькую теплую руку сына, отец ласково смотрел на него.
     — Мне надо сказать тебе что-то важное, Вальтер. Ты уже вполне взрослый, так что слушай хорошенько и постарайся меня понять. Вон там в комнате, в одной и той же постели, умирали мой отец и мой дед, но они были гораздо старше меня, и у обоих уже были взрослые сыновья, которым можно спокойно передать и дом, и магазин, и все остальное. А это, чтоб ты знал, дело нешуточное. Представь себе, что твой прадед, дед а потом и отец много лет работали, заботясь о том, чтобы все в хорошем состоянии досталось сыну. Теперь пришел мой черед умирать, но я даже не знаю, что станет со всем этим, кто после меня будет хозяином в доме. Подумай об этом как следует. Что скажешь?
     Мальчик печально и растерянно смотрел в пустоту. Он ничего не мог сказать, не мог и думать. Тяжкой и удушливой была для него торжественность этого страшного момента в сумрачной комнате умирающего. Он всхлипнул, готовый вот-вот расплакаться, но не посмел от печали и смущения.
     — Ты ведь меня понимаешь, — опять заговорил отец, гладя его руку. — Ты бы меня утешил, если бы твердо по обещал, что, став взрослым, продолжишь наше дело. Если ты дашь мне слово, что станешь коммерсантом и возьмешь на себя все, что у нас есть, мне будет не так тяжело умирать. Мама считает...
     — Да, Вальтер, — вмешалась госпожа Корнелия, — ты ведь слышал, что сказал отец, правда? А вот решение целиком зависит от тебя самого. Только обдумай все хорошенько. Если считаешь, что тебе лучше избрать другую профессию, спокойно скажи, никто тебя принуждать не станет.
     Какое-то мгновение все трое молчали.
     — Если хочешь, можешь пойти к себе и все как следует обдумать, а потом я тебя опять позову, — сказала мать.
     Отец пристально и выжидающе смотрел на Вальтера. Мальчик встал, не зная, что ответить. Он чувствовал, что желания матери и отца, просьба которого ему вовсе не показалась такой большой и важной, расходятся. Он только собрался повернуться и выйти, как умирающий попытался еще раз взять его за руку, но не смог дотянуться. Вальтер заметил это, обернулся к отцу и прочел в глазах умирающего не только вопрос и мольбу, но и страх. И тогда, охваченный ужасом и состраданием, он вдруг понял, что его ответ может и успокоить отца, и причинить ему боль и страдания. Это чувство огромной ответственности было тяжело, словно сознание вины, мальчик немного поколебался, но под влиянием порыва подал руку отцу и тихо сказал сквозь слезы:
     — Да, я обещаю.
     Потом мать отвела его в большую комнату, где уже тоже начинало темнеть. Она зажгла лампу, поцеловала сына в лоб и попыталась успокоить его. Потом вернулась к больному, который обессиленно опустился на подушки и впал в легкое забытье. Рослая красивая женщина села в кресло у окна, стараясь перевести усталый взгляд со двора и разномастных островерхих крыш задних домов вверх, на бледное небо. Она была еще в цветущем возрасте, притом красавица, только вот бледная кожа на висках как будто немного поблекла.
     Наверное, ей надо было немного вздремнуть, но она не заснула, хотя все в ней выражало покой. Она задумалась. Видно, ей суждено было до самого заката преодолеть свой жизненный путь без чьего-либо участия, хотела она того или нет. Вот почему даже вопреки усталости Корнелия не была сломлена и в эти трудные часы с их тихим и напряженным ожиданием, когда все было таким важным и серьезным, таким непредвиденным. Ей надо было подумать о сыне, мысленно утешить его, не забывая прислушиваться к дыханию мужа, который лежал в комнате, дремал и был еще здесь, но все-таки как бы и не с ними. Но больше всего не шел из ума этот недавний разговор.
     Итак, в их последней борьбе муж опять одержал верх, хотя она и чувствовала свою правоту. Все эти годы Корнелия насквозь видела своего супруга, ясно читала все происходящее в его душе — была ли их любовь в этот момент безоблачной или во времена ссор, она сумела сделать их совместную жизнь тихой и чистой. Муж до сих пор ей нравился, как и прежде, но все же она всегда чувствовала себя одинокой. Муж не был для нее тайной, а сам не сумел разгадать ее душу и, даже любя, шел в жизни своим привычным путем. Он всегда скользил по поверхности, как умом, так и сердцем, и то, в чем она не могла покориться ему, уступал с улыбкой, не понимая ее.
     Но вот случилось самое худшее. Она никогда не могла серьезно поговорить с ним о сыне, да и что ему можно было сказать? Он бы все равно не понял самого главного. Отец был убежден, что у мальчика от матери только карие глаза, а все остальное от отца. Она же все эти годы каждый день замечала, что сердцем ребенок пошел в нее, что в этой душе живет нечто, бессознательно и с непонятной болью противящееся всей отцовской натуре, его духу. Конечно, сын многое унаследовал от отца, он почти во всем напоминал его. Но тот самый внутренний нерв, который составляет истинную суть человека и таинственным образом влияет на его судьбу, эту искру жизни мальчик получил от матери, и тот, кто сумел бы заглянуть в сокровенное зеркало его души, в тихо волнующийся, нежный источник личного, потаенного, тот нашел бы в нем отражение души матери.
     Госпожа Кёмпф осторожно встала и подошла к постели. Склонившись над спящим, она взглянула на него. Ей хотелось, чтобы он прожил хотя бы еще день, еще не сколько часов, чтобы напоследок наглядеться на него. Он никогда не понимал ее до конца, но в этом не было его вины. Как раз ограниченность этой сильной и цельной натуры, столь часто подчинявшейся ей даже без внутреннего понимания, казалась ей рыцарской и достойной любви. Она его разгадала, еще будучи невестой, и тогда это открытие причинило ей некоторую боль.
     Позже муж в своих делах, в общении с друзьями стал немного грубее, обычнее, более мещански ограниченным, чем ей хотелось бы, но все же основа его порядочной и надежной натуры осталась прежней, и они прожили вместе такую жизнь, в которой не о чем было сожалеть. Но мальчика ей хотелось бы направлять так, чтобы он свободно и без помех развивал свои природные задатки.
     Больному удалось проспать до поздней ночи. Потом он проснулся от болей, а к утру стало заметно, что он похудел и быстро теряет последние силы. И все же между провалами в беспамятство выдалась минута, когда он еще смог отчетливо говорить.
     — Корнелия, — обратился он к жене, — ты ведь слышала, что он мне пообещал?
     — Да, конечно, слышала.
     — Так я могу теперь быть совсем уверен?
     — Да, можешь.
     — Вот и хорошо. Послушай, Корнелия, ты на меня сердишься?
     — Почему?
     — Из-за Вальтера.
     — Нет, что ты, вовсе нет.
     — В самом деле?
     — Ну конечно же. А ты на меня тоже не сердишься, не правда ли?
     — Нет, нет. О, если бы ты знала! Я тебе так благодарен. Она подошла к нему и взяла за руку. Опять начались боли, он часами стонал, пока к утру не обессилел, и потом лежал тихо с полуоткрытыми глазами.
     Он прожил еще двадцать часов.
     Красивая женщина носила теперь черные одежды, а мальчик ходил с траурной повязкой на рукаве. Они остались жить в отцовском доме, а магазин сдали в аренду.
     Арендатора звали господин Ляйпольт. То был маленький человечек, отличавшийся немного навязчивой вежливостью. Опекуном Вальтера назначили добродушного приятеля отца. Он редко показывался в их доме, побаиваясь строгой и проницательной вдовы. Впрочем, он считался превосходным деловым человеком. Итак, на первых порах все удалось устроить вполне сносно, и жизнь в доме Кёмпфов пошла своим чередом.
     Вот только со служанками, с которыми и раньше все вечно не ладилось, теперь стало еще хуже прежнего, так что однажды вдове пришлось самой готовить и вести хозяйство целых три недели. Хотя она платила не меньше других хозяев, отнюдь не экономила на еде прислуги и не скупилась на рождественские подарки, все же служанки редко подолгу задерживались в доме. Корнелию отличала даже излишняя любезность, например, она никогда не проявляла грубости, но в некоторых вещах придерживалась прямо-таки непонятной строгости. Недавно она уволила очень старательную и услужливую девушку, которой была очень довольна, за мелкий вынужденный обман. Девушка умоляла, плакала, но все понапрасну. Для госпожи Кёмпф малейшая уловка и неискренность были в сто раз хуже, чем два десятка разбитых тарелок или пригоревших супов.
     Но тут случилось так, что в Герберсау вернулась Лиза Хольдер. Несколько лет она прослужила в чужих краях и привезла с собой приличные сбережения. А приехала она главным образом затем, чтобы поразузнать насчет десятника с фабрики, где делали одеяла, — раньше у нее был с ним роман, но десятник уже давно перестал писать. Лиза приехала слишком поздно: десятник ей изменил и женился на другой. Это так на нее подействовало, что она сразу же собралась уехать. Но случайно попала к госпоже Кёмпф, дала себя утешить, согласилась остаться, да так с тех пор и прожила в доме целых тридцать лет.
     Несколько месяцев она тихо и старательно хлопотала по дому и на кухне. Послушная выше всяческих похвал, Лиза иногда при случае позволяла себе не последовать совету хозяйки или слегка покритиковать ее распоряжение. Так как делала она это разумно и подобающе, при том всегда совершенно искренне, Корнелия соглашалась, оправдывалась, позволяла поучать себя, и так потихоньку дошло до того, что при сохранении авторитета хозяйки служанка доросла до компаньонки. Но и на этом дело не остановилось. Как-то раз вечером, сидя вместе с хозяйкой за столом у лампы за рукоделием, Лиза поведала все о своей честной, но не слишком веселой прошлой жизни. В ответ на чистосердечный рассказ госпожа Кёмпф с таким участием и уважением отнеслась к немолодой девушке, что ответила взаимной откровенностью, поделившись некоторыми строго хранимыми в душе воспоминаниями. Скоро у них вошло в привычку обмениваться друг с другом мыслями и мнениями.
     Служанка незаметно переняла многое из образа мыслей хозяйки, особенно в отношении религии, притом вовсе не через обращение в ее веру, а бессознательно, благодаря привычке и дружбе. Госпожа Кёмпф, будучи дочерью священника, вовсе не тяготела к правоверной религиозности, по крайней мере Библия и прирожденное религиозное чувство значили для нее намного больше, чем церковные каноны. И в повседневных делах, и в жизни вообще она изо всех сил старалась все соизмерять с благоговением перед Господом и голосом собственной души. Она подчинялась насущным требованиям дня, но для себя сберегла тихий, укромный уголок в глубине души, где не было места привычным событиям и словам, где она могла обрести покой в самой себе или найти душевное равновесие в минуту сомнения.
     Конечно, на маленького Вальтера не могло не повлиять это совместное хозяйствование двух женщин. Правда, у мальчика много времени отнимала школа, так что на прочие разговоры и поучения его оставалось немного. Кроме того, мать старалась не докучать ему, и чем больше она убеждалась в его сокровенной сути, тем беспристрастнее замечала, как много качеств и отличительных черт отца постепенно проявилось в ребенке. Внешностью теперь он все больше напоминал отца.
     Хотя раньше никто не замечал в нем ничего особенного, натура мальчика была все-таки довольно необычной. И как бы мало ни подходили карие глаза к кёмпфовской внешности, материнское и отцовское нерасторжимо слилось в его характере. Поначалу даже мать лишь изредка замечала это, но теперь Вальтер стоял на пороге юности, когда характеры еще не сформировались и кажутся загадочными, когда молодые люди постоянно бросаются в крайности — от чувствительной стыдливости до грубых выходок. Вот в эти-то годы иногда можно было заметить, как быстро меняются его чувства, как непостоянен его нрав. Подобно отцу, он стремился приспособиться к некоему среднему уровню и общепринятому настроению, то есть был хорошим товарищем и одноклассником, учителя тоже хорошо к нему относились. Но жили в нем и другие потребности. По крайней мере иногда казалось, будто он, спохватившись, вдруг вспоминал о самом себе и снимал маску, когда потихоньку ускользал от буйных игр, укромно усаживался в своей мансарде либо обращал на мать свою необычную, молчаливую нежность. Если она благосклонно отвечала на его ласку, он бывал не по-мальчишески растроган, а иной раз даже плакал. Однажды он участвовал в проделке, которую устроил весь класс одному учителю. Сначала Вальтер громко хвастался этой проделкой, а потом вдруг стал совершенно подавленным и по доброй воле пошел просить прощения.
     Все это было вполне объяснимо и выглядело безобидно. Хотя, впрочем, и здесь сказывались некоторая слабость и добросердечие Вальтера, так что это никому не вредило. Годы до его пятнадцатилетия прошли в тиши, к удовольствию матери, сына и служанки. Компаньон тоже стремился завоевать симпатию мальчика, по крайней мере искал его дружбы, часто принося из магазина всякую всячину, приятную для ребенка. Но Вальтер все равно не любил чересчур вежливого арендатора и всячески его избегал.
     В конце последнего года учебы в школе мать завела с сыном разговор, пытаясь узнать, действительно ли он решил по своей воле стать коммерсантом. Ей казалось, что он скорее захочет продолжить учебу в школе и в университете. Однако юноша ничего не имел против того, чтобы пойти в ученики к продавцу. И хотя мать это должно было обрадовать (она и в самом деле обрадовалась), она все-таки почувствовала некоторое разочарование. Правда, Вальтер наотрез отказался обучаться в собственном магазине, у господина Ляйпольта, что было бы проще и легче всего и что мать с опекуном давно уже считали между собой делом решенным. Мать не без радости заметила в этом твердом сопротивлении что-то от своей натуры. Она согласилась с сыном, и ему нашли место ученика у другого коммерсанта.
     Вальтер начал учиться с привычной гордостью и усердием, каждый день много рассказывал об этом дома и довольно скоро усвоил некоторые поговорки и жесты, свойственные деловым людям в Герберсау, при виде чего мать приветливо улыбалась. Но это радостное начало было недолгим.
     Вскоре ученик, первое время выполнявший мелкие подсобные работы или наблюдавший за торговлей, был привлечен к обслуживанию покупателей и продаже товаров за прилавком. Вначале это его очень обрадовало, пробудило гордость, но вскоре привело к тяжелому конфликту с хозяином. Едва Вальтер успел самостоятельно обслужить нескольких покупателей, как хозяин сделал замечание: надо осторожнее обращаться с весами. Вальтер не знал за собой никакой вины и попросил все объяснить.
     — Ну и ну, неужели отец тебе об этом не говорил? — спросил коммерсант.
     — О чем именно? Нет, я ничего не знаю, — удивленно сказал Вальтер.
     И тогда хозяин показал ему, как при отпуске соли, кофе, сахара и тому подобных товаров, энергично досыпав последнюю дозу, надо опустить стрелку весов якобы в пользу покупателя, хотя на самом деле получится недовес. Так нужно делать уже хотя бы потому, что на сахаре, к примеру, вообще почти ничего не заработаешь. Кроме того, никто ничего все равно не заметит.
     Вальтер был совершенно ошеломлен.
     — Но ведь это нечестно, — робко заметил он.
     Коммерсант начал его настойчиво поучать, но Вальтер почти не слушал: столь ужасным показалось ему все это. И вдруг он вспомнил прежний вопрос хозяина. Заалевшись, он гневно перебил его и крикнул:
     — Мой отец такого никогда не делал, я уверен!
     Хозяин был неприятно удивлен, однако не стал резко выговаривать ученику и лишь пожал плечами:
     — Ну, знаешь ли, мне это лучше знать, дерзкий мальчишка. Нет ни одного приличного магазина, где бы этого не делали.
     Но мальчик уже был у двери и больше не слушал. Возмущенный, с болью в душе, он пришел домой, где рассказ о происшествии и жалобы сына привели мать в сильное замешательство. Она знала, с каким почитанием сын относился к своему хозяину и учителю, как ему претили подобные выходки. Несмотря на обеспокоенность случившимся, она очень хорошо понимала Вальтера и была рада, что чуткая совесть мальчика оказалась сильнее привычки и осторожности. Первым делом она сама пошла к коммерсанту и постаралась все уладить. Потом пришлось поговорить с опекуном, который никак не мог взять в толк, чем возмущался Вальтер. Совсем уж непонятным было то, что мать оправдывала сына. Опекун тоже сходил к хозяину магазина и потолковал с ним. После этого он посоветовал матери оставить юношу на несколько дней в покое, что и было сделано. Но Вальтера и через три, и через четыре дня, и спустя восемь дней не удалось уговорить снова вернуться в тот же магазин. А если уж действительно каждый коммерсант вынужден обманывать покупателей, то он не желает идти ни к одному из них.
     Но тут выяснилось, что у опекуна в дальнем городке вверх по течению реки есть знакомый, который ведет небольшую торговлю. Человек этот слыл ханжой и штундистом, а потому опекун был о нем невысокого мнения. Не зная, как быть, он все же написал ему. Тот вскоре ответил: хотя вообще-то учеников не берет, он готов взять к себе Вальтера в виде исключения. Так Вальтера отвезли в Дельтинген и отдали в ученье к тому коммерсанту.
     Нового хозяина звали господин Лекле. В городке за ним закрепилось прозвище Лизун, так как, задумавшись о чем-либо, он имел привычку извлекать мысли и решения из большого пальца левой руки. Он действительно был очень набожен, являлся членом маленькой секты, будучи при этом весьма неплохим коммерсантом. В своем магазинчике он даже заключал превосходные сделки и, несмотря на вечно потрепанный вид, имел репутацию человека зажиточного. Он взял Вальтера к себе в дом на полное довольствие, чему юноша вовсе не противился. Ибо если сам Лизун был человеком довольно неразговорчивым и придирчивым, жена его, женщина очень кроткая и сострадательная, в меру своих возможностей старалась, хотя бы тайком от мужа, побаловать ученика — то утешить, то ласково погладить, то дать лучшие кусочки.
     В магазине у Лекле дела велись точно и экономно, однако не за счет покупателей, которым сахар и кофе отпускались добротно и полновесно. Вальтер Кёмпф уже начал верить в то, что коммерсант может оставаться честным человеком, а так как он был способным учеником, то редко получал замечания от своего строгого хозяина и учителя. Но коммерция — не единственное, чему он научился в Дельтингене. Лизун регулярно водил его с собой на собрания секты, которые устраивались даже в его доме. Там бок о бок друг с другом сиживали крестьяне, портные, булочники, сапожники, иногда с женами, иногда без них, пытаясь утолить умственный и душевный голод молитвой, любительской проповедью, а также совместным толкованием Библии. У тамошнего народа есть предрасположенность к подобным занятиям, и те, кто присоединялся к ним, были по большей части лучшими натурами, с более благородными задатками.
     Хотя толкование Библии Вальтеру иногда надоедало, в целом он не питал отвращения к подобным вещам и нередко испытывал настоящее благоговение. Правда, он был не просто юношей, а Кёмпфом из Герберсау. Когда Вальтер постепенно стал замечать некоторые смешные стороны подобных собраний, когда все чаще начал становиться предметом насмешек других молодых людей, в нем появилась недоверчивость и он по возможности старался держаться подальше. Если принадлежность к штундистам считалась чем-то из ряда вон выходящим и даже смешным, то это неподходящее дело для него. В Вальтере, несмотря на все противоположные побуждения, жила глубокая потребность утвердиться в общепринятых бюргерских привычках и обычаях. Но все-таки собрания штундистов и сам дух дома Лекле достаточно сильно повлияли на его характер.
     В конце концов он так привык ко всему здешнему, что после окончания ученичества даже боялся уехать из Дельтингена и, несмотря на все увещевания опекуна, еще целых два года оставался у Лизуна. Наконец через два года опекуну удалось убедить его в том, что надо хоть немного узнать мир и коммерческое дело, чтобы потом умело управлять собственной фирмой. И тогда Вальтер все же уехал в чужие края, хотя и неохотно, с чувством настороженности, успев перед этим отслужить в армии. Без этой суровой предварительной школы он, наверное, недолго вынес бы жизнь на чужбине. И даже теперь ему было нелегко. В так называемых хороших местах у него, конечно, недостатка не было, так как он всякий раз прибывал с превосходными рекомендациями. Но вообще ему пришлось проглотить много обид, зализать немало душевных ран, чтобы продержаться на плаву и не сбежать раньше срока. Хотя никто больше не требовал от него обвешивать покупателей — теперь он зачастую работал в конторах больших магазинов, — даже если исключить очевидные обманы, все эти интриги, соперничество ради денег часто казались ему невыносимо грубыми и жестокими, особенно потому, что теперь он совсем не общался с людьми вроде Лизуна и не знал, как удовлетворить смутные потребности своей фантазии.
     Несмотря на это, он упорно пробивался и постепенно с усталой покорностью свыкся с тем, что на все в жизни воля Божия, что и отцу было не лучше.
     Тайная, необъяснимая тоска по свободе, ясной, внутренне оправданной и удовлетворенной жизни в Кёмпфе, впрочем, никогда не умирала, она лишь немного поутихла, напоминая теперь ту легкую боль, с какой каждый человек, наделенный глубокими задатками, в конце юношеских лет ощущает неудовлетворенность жизнью.
     Странным же было то, что возвращение в Герберсау вновь стоило огромных усилий; хотя он понимал, что нельзя так долго оставлять свое собственное дело чужому арендатору, он все же совершенно не хотел возвращаться домой. Чем неотвратимее становилась неизбежность возвращения, тем сильнее его охватывал все нарастающий страх. И лишь оказавшись в отчем доме и своем магазине, он вынужден был признать: теперь уж деваться некуда. Вальтер боялся сам вести все дела, так как считал, что это портит людей. Конечно, он знавал нескольких крупных и мелких коммерсантов, порядочность и благородство воззрений которых делали честь всему сословию и были для него желанным примером. Но все это были сильные, решительные личности. Уважение и успех пришли к ним, казалось, сами собой. Кёмпф же, зная свою натуру, понимал, что подобной силы и цельности в нем совершенно нет.
     Почти год молодой хозяин входил в курс дела. Потом уж все должно было как-нибудь наладиться: ведь срок аренды Ляйпольта, однажды уже продленный, недавно опять истек, и его нельзя было пропустить без крупных убытков.
     Он был уже не столь молод, когда с чемоданом в руке на исходе осени прибыл в родной город и вступил во владение отцовским домом. Внешне Вальтер был теперь очень похож на отца в пору его женитьбы. В Герберсау его всюду принимали с любезной уважительностью, как возвратившегося наследника крупного состояния, владельца респектабельного дома, так что Кёмпф легче, чем ему казалось, вжился в свою роль. Друзья отца всячески привечали его и настояли на том, чтобы он присоединился к компании их сыновей. Бывшие одноклассники жали ему руку, желали счастья, усаживали в пивных за столы для постоянных посетителей из городской знати. И всюду не только благодаря примеру отца и памяти о нем для Вальтера находилось свободное место, а дальнейшая жизнь приобретала неизбежные, заранее предначертанные контуры. Временами он только удивлялся, что его ценили так же, как и отца, хотя сам он был твердо убежден: отец был совсем другим человеком.
     Так как срок аренды господина Ляйпольта уже почти истек, у Кёмпфа в это время было множество дел. Приходилось изучать инвентарь и бухгалтерские книги, проводить расчеты с Ляйпольтом, знакомиться с поставщиками и покупателями. Часто он даже ночью корпел над бухгалтерскими книгами и в глубине души радовался, что на него сразу свалилось столько работы, ибо, углубившись в нее, он мог на время забыть неотступные заботы и хоть ненадолго, пока это не бросалось в глаза, уклониться от расспросов матери. Конечно, он чувствовал, что им обоим надо основательно выговориться, но охотно откладывал этот неизбежный разговор на потом. А вообще он относился к ней с искренней, хотя и несколько стеснительной нежностью, так как вдруг понял, что она — единственный человек в мире, совершенно схожий с ним характером, понимающий его и по-настоящему любящий.
     Когда все наладилось и арендатор съехал, когда большую часть вечеров, а иной раз и полчаса днем Вальтер сиживал у матери, рассказывая сам и слушая ее рассказ, вдруг нежданно-негаданно перед госпожой Корнелией раскрылось сердце сына; вновь, как в пору детства, заговорила его застенчивая душа. С удивительным чувством она убедилась в правоте своей давней догадки: ее сын, несмотря на все внешнее сходство с отцом, в душе так и не стал ни Кёмпфом, ни настоящим коммерсантом. Он, оставшись в душе ребенком, вынужден был играть навязанную роль, с изумлением подчинился ей, не принимая в ней живого участия. Он мог делать подсчеты, вести книги, закупать и продавать товары, как все другие коммерсанты, но это были заученные, чуждые ему навыки. А теперь он боялся вдвойне: с одной стороны, что плохо сыграет свою роль и запятнает честь отцовской фамилии, с другой стороны, что, целиком отдавшись ей, станет дурным человеком и запродаст душу за деньги.
     Прошла череда незаметных, тихих лет. Господин Кёмпф постепенно стал понимать, что почетным приемом, оказанным ему в родном городе, он отчасти был обязан своему холостому положению. То, что он, несмотря на все искушения, старел, но не женился, было решительным отклонением от обычаев города и семьи Кёмпфов. Он понимал это, ощущал свою вину, но ничего не мог поделать, ибо все мучительнее боялся принимать любые решения. Да и как бы он обращался с женой и уж тем более с детьми, если сам себе нередко казался ребенком из-за постоянной душевной неуспокоенности и недостатка веры в самого себя? Иногда, сидя за столом завсегдатаев в отдельном кабинете для городской знати, он наблюдал за своими ровесниками, с удивлением замечая, что они принимают всерьез и самих себя, и друг друга. Он не мог поверить: неужели все они в глубине души казались себе такими уверенными, по-мужски твердыми, как это выглядело со стороны? А если это так, тогда почему они принимают его всерьез, почему не видят, что с ним все обстоит совсем иначе?
     Но этого никто не замечал — ни покупатели в магазине, ни собратья по профессии, ни друзья на рынке или за кружкой пива. Никто, кроме матери. Она его, наверное, знала досконально. Ведь к ней то и дело заходил большой ребенок, жаловался, спрашивал, искал совета, а она успокаивала его и подчиняла своей воле, сама того не желая. И Лиза Хольдер смиренно принимала в этом участие. Трое странных людей, сидя вместе вечерами, разговаривали друг с другом о весьма необычных вещах. Неспокойная совесть ставила перед коммерсантом все новые и новые вопросы, рождала все новые мысли. Обо всем этом держали совет, пытаясь найти решение в собственном опыте и Библии. Разговор то и дело возвращался к неудавшейся жизни Вальтера: да, он несчастлив, но очень хотел бы обрести счастье.
     Ох, если бы он только женился, со вздохом говорила Лиза. Ну нет, возражал молодой хозяин, в случае женитьбы все сложилось бы еще хуже — на то немало причин. А вот если бы он, к примеру, выучился на письмоводителя или ремесленника? Тогда бы все пошло иначе! А хозяин опять возражал: тогда уж было бы хуже некуда. Перебирали разные профессии: столяра, школьного учителя, священника, врача, но так и не смогли ни о чем договориться.
     — Даже если бы все было распрекрасно, — печально подвел итог Вальтер, — на деле-то все равно вышло по-другому, я стал коммерсантом, как отец.
     Иногда госпожа Корнелия рассказывала об отце. Эти рассказы он всегда слушал с удовольствием. «Эх, если бы я был таким же человеком, как он!» — думал Вальтер, а иногда и произносил эти слова вслух. После подобных размышлений они прочитывали главу из Библии или какую-нибудь историю, принесенную из публичной библиотеки. А мать делала выводы из прочитанного, подводила итог:
     — Да, лишь очень немногим людям удается в жизни заниматься самым подходящим для них делом. Каждому приходится многое перенести и выстрадать, даже если со стороны это вроде бы незаметно. Господу Богу виднее, зачем это нужно. Надо просто, набравшись терпения, нести свой крест.
     А между тем Вальтер Кёмпф вел торговлю, считал, писал письма, бывал у кого-то в гостях и ходил в церковь, исполняя все точно и аккуратно, как того требовало происхождение. С годами ему это немного прискучило, однако ж не так чтобы совсем. На лице его застыло выражение удивленного и озабоченного раздумья.
     Вначале его состояние немного испугало мать. Она думала, что с годами сын будет еще менее доволен судьбой, но хотя бы обретет мужественность и решительность. Но зато ее трогало то обожание, с каким он был привязан к ней, стремясь разделить с матерью все труды, заботы и печали. А так как время шло и все оставалось по-прежнему, она привыкла к этому и уже не беспокоилась так сильно из-за его горького и бессмысленного существования.
     Вальтеру Кёмпфу было почти сорок лет. Он не женился и внешне остался почти таким же, как в молодости. В городе терпели его несколько замкнутый образ жизни как холостяцкую причуду.
     Он никогда не думал, что в этом покорно-разочарованном существовании вообще мыслимы какие-нибудь перемены.
     А перемена пришла совсем неожиданно: госпожа Корнелия, тем временем медленно состарившаяся, недолго проболев, совсем поседела и, едва поднявшись с постели, заболела вновь, чтобы теперь уже тихо и быстро умереть. У смертного одра, от которого только что отошел священник, стояли сын и старая служанка.
     — Лиз, выйди, — попросил господин Кёмпф.