Перевод с немецкого В. Седельника
      OCR - Евгений ((WEG)

     — Ческо! — послышался сверху голос матери.
     Было тихо и тепло, дремотный итальянский день клонился к вечеру.
     И снова зовущий, мелодичный голос:
     — Ческо!
     Двенадцатилетний мальчик сидит на пыльных камнях в тени рядом с крыльцом, обхватив тощими ручонками острые коленки, и, кажется, дремлет; каштановая прядь падает на чистый, в нежных прожилках, детский лоб. Как чудесно звучит мягкий, легкий и звонкий, как птичья трель, голос матери! Он такой добрый, приветливый и по-особенному благородный, как и сама мать. Франческо с нежностью думает о только что позвавшем его голосе. В какой-то момент ему захотелось вскочить на ноги, но слабый порыв быстро угас, и хотя мальчик еще чувствовал в глубокой, напоенной солнцем тишине отзвуки милого голоса, мысли его были уже далеко.
     Удивительные вещи творятся на свете! Не все сидят, укрывшись в тени, как он, не всех балуют отцы и увещевают матери. Со всех сторон Франческо окружали соседские дома, источники, кипарисы и горы — всегда одни и те же. А ведь есть люди, которые садятся на коней и странствуют по белу свету, по Франции, Англии и Испании, объезжают замки и города, и если где-нибудь творится зло, если ведут на смерть невинного человека или околдовывают прекрасную принцессу, появляется герой, рыцарь, избавитель, вытаскивает из ножен свой острый меч и восстанавливает справедливость. Были рыцари, которые в одиночку повергали в позорное бегство целое мавританское войско. На кораблях они доплывали до самого края земли, и бурные волны разносили по всему миру славу о подвигах великих храбрецов.
     Сощурившись, Франческо смотрел из-под нависшей пряди в просвет рядом с поросшей мхом соседской крышей — там между каменными колоннами беседки, увитой виноградной лозой, открывался узкий вид на умбрийскую долину, за ней высились далекие горы, на склонах которых прилепился совсем крошечный городок с белой колокольней, а еще дальше синело небо и, должно быть, лежал удивительно красочный мир. Как прекрасно и как мучительно было знать, что там, за горами, есть все-все — реки и мосты, города и моря, королевские замки и военные лагеря, отряды выезжающих под музыку всадников, конные рыцари и прекрасные знатные дамы, турниры и выступления музыкантов, золотые доспехи и шелестящие шелковые одеяния, все готово, все ждет тебя, как накрытый стол, — приди и возьми, если хватит мужества.
     Да, без мужества никуда. Даже не проехать по незнакомой пустыне, ночью, когда кругом полно привидений и злого волшебства, а в пещерах белеют человеческие кости. Достанет ли мужества ему, Франческо, сыну Бенардене? А если его схватят и приведут к разъяренному мавританскому вождю или посадят в заколдованный замок? Трудно придется, труднее и не придумаешь. Наверняка лишь немногие способны на такое неимоверно тяжелое испытание. Быть может, отец? Кто знает? Но раз уж находились такие, что прошли через все это, раз Орландо, Ланцелот и им подобные совершили свои подвиги, молодому человеку остается один путь — стать таким, какими были они. Разве можно все еще играть в детские игры, разве можно становиться ремесленником или купцом, священником или еще кем-нибудь?
     Чистый лоб прорезали глубокие складки, глаза спрятались под насупленными бровями. Господи, как трудно принять решение! Сколько людей уже пытались сделать это и погибли в самом начале пути, юные оруженосцы и рыцари, о которых не узнала ни одна принцесса, о которых не сложили песен, о которых не рассказывает по вечерам конюший. Они исчезли, убитые, отравленные, утонувшие, сорвавшиеся со скал, сожранные драконами, замурованные в пещерах. Напрасно пустились они в путь, напрасно терпели лишения и муки!
     Франческо содрогнулся. Он посмотрел на свои худые, загорелые руки. Быть может, и их когда-нибудь отрубят сарацины, быть может, прибьют гвоздями к кресту, быть может, сожрут коршуны. Ужасно. Особенно когда подумаешь, сколько на земле хорошего, сколько прекрасного, приятного и вкусного. О, какие замечательные бывают вещи! Огонь в камине осенью, и на нем жарятся каштаны, праздник цветов весной, с одетыми в белое девушками из знатных семей. Или молодая смирная лошадь, такую пообещал ему к четырнадцатилетию отец. Но были и другие вещи, куда более простые, сотни, тысячи прекрасных, восхитительных вещей. Хотя бы вот так сидеть в полутени, прислонившись спиной к холодной стене и вытянув на солнце ноги. Или лежать вечером в постели, чувствуя только нежное, мягкое тепло и легкую сумеречную усталость. Или услышать голос мамы, почувствовать ее руку на своей голове. Тысячи вещей были такими, таким было все — бодрствование и сон, вечер и утро, — все полнилось запахами и легкими звуками, искрилось красками, все излучало любовь и ласку.
     Так надо ли было пренебрегать всем этим, жертвовать и рисковать? Только ради того, чтобы расправиться с драконом (или быть разорванным им), чтобы какой-нибудь король пожаловал тебе звание герцога? Неужели нет другого пути? Разве это правильно?
     Мальчику и в голову не приходило, что ни один человек на свете, включая отца и мать, не требовал от него ничего подобного, что только его собственное сердце говорило об этом, мечтало об этом, жаждало этого. Он почувствовал вызов. У него появился идеал. До него дошел клич, в нем зажегся огонь. Но почему самого прекрасного, героического было так трудно, так неимоверно трудно достичь? Почему надо было выбирать, жертвовать, принимать решение? Разве нельзя просто делать то, что тебе нравится? Да, но что человеку нравится? Все и ничего, все на один миг, ничего навсегда. Ах эта жажда! Ах эта всепожирающая жадность! Сколько в ней муки и тайного страха!
     Он в сердцах стукнул головой о колени. Так тому и быть — он станет рыцарем. Пусть его убьют, пусть изнеможет он от жары в пустыне — но рыцарем он будет. Вот тогда они увидят, Мариэтта и Пьетро, да и мама тоже, но особенно этот глупый учитель латыни! Он вернется домой на белом коне, в золотом шлеме с испанскими перьями, с большим шрамом на лбу.
     Вздохнув, он откинулся назад и стал смотреть в просвет между колоннами на затянутый красноватой дымкой горизонт, где каждая тень казалась мечтой и обещанием. В кладовой громыхал Пьетро. Полоска тени рядом расширилась и четким контуром уперлась в залитую солнцем улицу. Над дальними холмами золотилось раскаленное солнце.
     Вдруг в переулке показалось маленькое шествие детей, шесть — восемь мальчиков и девочек шли по двое и изображали процессию, на покрытые пылью головы они надели венки из листьев, а в руках несли луговые цветы, лютики и маргаритки, шалфей и герань, небрежно сорванные, надломленные и уже почти увядшие, вперемешку со стеблями травы. Голые ноги мягко шлепали по булыжной мостовой, мальчик постарше шагал рядом, стуча деревянными башмаками и задавая такт. Все вместе они пели короткий искаженный стих, отрывок церковного хорала с повторяющимся припевом:
     Mille flori, mille flori
     A te, Santa Maria…*
     Маленькая процессия поднималась вверх, чуть-чуть оживив сонный переулок звуками песни и цветами. Одна девочка шла сзади, заплетая косичку; другую косичку вместе с цветами она зажала во рту и при этом не переставала петь или гудеть. Несколько цветков упали и остались лежать в пыли.
     Франческо стал тут же напевать мелодию хорошо знакомого ему хорала. Он тоже много раз играл в эту игру, она долгое время была его любимым занятием. Сейчас, когда он подрос и уже принимал участие в тайных мальчишеских проказах, эта невинная игра, как и любая детская наивность, была ему чужда, он относился к тем сверхчувствительным детям, для которых уже в пору самых ранних душевных движений песня о скоротечности земных радостей звучала скорбным предостережением. Особенно теперь, когда он решил стать героем, детская игра должна была показаться ему пустым времяпрепровождением.
     Он с гордым равнодушием взирал на проходивших мимо малышей. И тут он увидел, что рядом с девочкой, заплетавшей косичку, топает карапуз лет шести, держит в вытянутых руках надломленный цветок и, словно знаменосец, шествует торжественно-широким, чуть замедленным шагом; голос его звучал фальшиво, но круглые глаза сияли торжеством и доверчивой преданностью.
     — Mille flori, — ревностно пел он, — mille flori, a te, Santa Maria!
     Увидев малыша, Франческо, подверженный быстрым сменам настроения, вдруг оказался во власти красоты и молитвенного благоговения этого праздника, точнее, во власти внезапно оживших в нем воспоминаний о восторге, пережитом им когда-то во время такого же шествия. Стремительно вскочив, он догнал детей, повелительным жестом подозвал их к себе и попросил немножко подождать около дома. Сын богатых и уважаемых в городе родителей, он привык быть заводилой, дети послушались его и стали ждать, держа в руках обрывки цветов. Пение смолкло.
     Тем временем Франческо побежал к крохотной, но ухоженной грядке шага три-четыре в длину, которую его мать разбила между двумя кирпичными стенами. На ней оставалось немного цветов, нарциссы уже отцвели, желтофиоль выбросила семенные коробочки. Но вовсю цвели два высоких куста фиолетовых лилий-касатиков. Это были мамины цветы. Сердце его дрогнуло, но он сорвал почти все высокие, красивые цветки. Сочные, жирные стебли хрустели в его руках. Один цветок он поднес к глазам и заглянул в белую чашечку: фиолетовая окраска стала бледнее, ровными рядами стояли желтые ворсистые тычинки. Ему вдруг стало жаль цветов.
     Вернувшись к детям, он каждому вручил по лилии и одну оставил себе. Держа ее в руке, он возглавил шествие. Они миновали следующий переулок, красивые садовые цветы и пример предводителя, которого все знали, привлекли много других детей. С цветами и без цветов они присоединялись к процессии на каждой улочке, и, когда процессия достигла наконец Соборной площади — на фоне золотистого закатного неба уже выделялись иссиня-красные окрестные горы, — поющих детей собралось множество. «mille, mille flori», — пели они; перед собором началась пляска, и Франческо с горящими щеками вдохновенно танцевал впереди всех. Вечерние прохожие и возвращающиеся домой крестьяне останавливались и смотрели, девушки хвалили Франческо, а одна в конце концов не выдержала и сделала то, что хотелось сделать всем: подошла к красивому юноше, подала ему руку и стала танцевать вместе с ним. Взрывы смеха смешались с аплодисментами, шутливое детское богослужение на какое-то время превратилось в маленький веселый праздник — так на устах маленьких девочек детский смех вдруг преображается в девичью улыбку.
     Когда подошла пора вечерни, все кончилось, дети разбежались. Франческо пришел домой разгоряченный и взволнованный и только теперь заметил, что он вел процессию и танцевал босиком и без шапки, чего с ним не случалось уже давно, ведь теперь он много времени проводил в обществе мальчиков старшего возраста и сыновей знати.
     После ужина, когда, немного поупрямившись, он все же отправился в постель, ему снова пришли на ум многочисленные рыцарские и мужские обязанности, которые он принял на себя. Он побледнел от гнева и презрения к себе. Как он мог так забыться! Закрыв глаза и сжав губы, он, как уже не раз бывало, горько корил себя, презренного. Вот так герой, вот так храбрый Орландо, оборвавший цветы на грядке своей матери и побежавший играть и танцевать с кучкой детишек! Ничего себе рыцарь! Да он же просто паяц и повеса — один Бог знает, как такому могло прийти в голову стать настоящим благородным человеком. Ах, как сияла в его душе нежная золотистая даль, когда он танцевал перед собором! Разве это не манило и не звало ввысь, как клич герольда? А он танцевал, забавлялся, а под конец еще и позволил этой крестьянке поцеловать себя! Актер! Паяц! Он впился ногтями в сжатый кулак и застонал от унижения и самобичевания. И так кончалось все, что бы он ни делал! Каждый раз все начиналось хорошо, было возвышенным и благородным, но потом на него находила причуда, откуда-то налетал ветер, запах, соблазн, и благородный герой опять превращался в уличного мальчишку и глупца. Нет, никаких возвышенных грез, никаких торжественных решений и восторгов — все это годилось для Других, более благородных, более достойных, чем он. О Ланцелот! О Орландо! О героические песни и далекий священный пламень на вершинах гор вдоль Тразименского озера!
     В сумерках осторожно открылась дверь, и тихонько вошла мать. Отец был в отъезде, и она спала в одной комнате с Франческо. Чуть слышно ступая в легкой домашней обуви, она подошла к его постели.
     — Еще не спишь, Ческо? — ласково спросила она.
     Ему очень хотелось притвориться спящим, но он пересилил себя. Вместо ответа он схватил руку матери и сжал ее. Он нежно любил руки своей красавицы матери, точно так же, как и ее голос. Свободной левой рукой она погладила его по голове.
     — Тебе нездоровится, малыш?
     Он помолчал немного и чуть слышно прошептал:
     — Я поступил дурно.
     — Что же ты натворил, Ческо? Расскажи!
     — Сегодня я сорвал все твои цветы. Знаешь, те синие, большие. Их больше нет.
     — Я знаю. Видела. Значит, это ты? А я подумала на Филиппо или Граффе. Ты ведь никогда не был таким жестоким.
     — Я сразу пожалел об этом. А цветы отдал детям.
     — Каким детям?
     — Тем, что проходили мимо. Они играли в «тысячу цветов».
     — А ты? Ты тоже играл вместе с ними?
     — Да, я не мог удержаться. Но у них были такие увядшие луговые цветы. Я хотел, чтоб было красиво.
     — Вы пошли к собору?
     — Да, как и раньше.
     Она положила руку ему на голову.
     — Тут нет ничего дурного, Ческо. Вот если бы ты сорвал цветы просто из озорства! Но так — тут и в самом деле нет ничего плохого. Успокойся!
     Он не шевелился, и она подумала, что мальчик успокоился. Но он едва слышно продолжал:
     — Не в цветах дело.
     — Не в цветах? Тогда в чем же?
     — Я не могу сказать.
     — А ты все же скажи, ну пожалуйста! У тебя еще что-нибудь на совести?
     — Мама, я хотел бы стать рыцарем.
     — Рыцарем?.. Что ж, можешь попытаться... Но зачем тебе это?
     — Затем! Для меня это очень важно! Как ты не понимаешь! Я хочу стать рыцарем — и не могу! Все время делаю глупости. Стать рыцарем так трудно, так трудно, настоящий рыцарь никогда не ведет себя дурно, глупо или смешно, я тоже хочу быть таким, хочу — и не могу! Сегодня ни с того ни с сего побежал за детьми, плясал перед ними! Как маленький ребенок!
     Мать прижала его голову к подушке.
     — Не говори глупостей, Ческо! Танцы не грех. Рыцарю время от времени тоже дозволяется танцевать, когда он весел или когда хочет доставить удовольствие другим. Ты напрасно мучаешься, все обстоит совсем не так, как ты думаешь. Нельзя сразу достичь всего, чего хочется. Рыцари тоже когда-то были мальчишками, играли, танцевали и все такое... Но скажи: почему тебе захотелось стать рыцарем? Потому что они благочестивы и мужественны?
     — Да, да. И потом — тогда я смогу стать князем или герцогом, и все люди будут говорить обо мне.
     — Тебе, значит, хочется, что все о тебе говорили?
     — Да, очень.
     — Тогда постарайся, чтобы о тебе говорили только хорошее! А иначе — какой в этом толк!
     Она осталась с ним, держа его за руку, еще некоторое время. Сердце ее странно сжималось, когда она сравнивала его детские мечты со страстным и болезненным возбуждением, которое они в нем вызывали. Этот мальчик узнает много любви, тут не может быть никаких сомнений, но и переживет много разочарований. Рыцарем он не станет, это все мечты. Но ему все же уготована судьба не совсем обычная, добрая или злая.
     В темноте она перекрестила его и назвала в душе своей именем, которое он позже сам для себя выбрал: Поверелло, Бедняжка. * Тысяча цветов, тысяча цветов тебе, Святая Мария… (итал.)