и церкви, она заглядывает в окна, смеется, она прекрасно знает каждого из
вас, среди ночи слышите вы, как она смеется под вашими окнами, называя вас
по имени. Пойте ваши псалмы и жгите себе свечи у алтаря, и молитесь на ваших
вечернях и заутренях, и собирайте травы для аптеки и книги для библиотеки!
Постишься, друг? Недосыпаешь? Она-то тебе поможет, смерть, лишит всего, до
костей. Беги, дорогой, беги скорей, там в поле уже гуляет смерть, собирайся
и беги! Бедные наши косточки, бедное брюхо, бедные остатки мозгов! Все
исчезнет, все пойдет к черту, на дереве сидят вороны, черные попы.
Давно уже блуждал он, не зная, куда бежит, где находится, что говорит,
лежит он или стоит. Он падал, споткнувшись о куст, натыкался на деревья,
хватался, падая, за снег и колючки. Но инстинкт в нем был силен, все снова и
снова срывал он его с места, увлекая и гоня слепо мечущегося все дальше и
дальше. В последний раз он, обессиленный, упал и не поднялся в той самой
деревне, где несколько дней назад встретил странствующего студента, где
ночью держал лучину над роженицей. Тут он оставался лежать, сбежались люди,
и стояли вокруг него, и болтали. Он уже ничего не слышал. Женщина, любовью
которой он тогда насладился, узнала его и испугалась его вида, сжалившись
над ним, она, предоставив мужу браниться, притащила полумертвого в хлев.
Прошло немного времени, и Гольдмунд опять был на ногах и мог
отправляться в путь. От тепла в хлеву, от сна и от козьего молока, которое
давала ему женщина, он пришел в себя. и к нему вернулись силы; а все только
что пережитое отодвинулось назад, как будто с тех пор прошло много времени.
Поход с Виктором, холодная жуткая ночь под елями, ужасная борьба на ложе,
страшная смерть товарища, дни и ночи замерзания, голода и блужданий - все
это стало прошлым, как будто почти забытым: но забытым это все-таки не было,
только пережитым, только минувшим. Что-то оставалось, невыразимое, что-то
ужасное и в то же время дорогое, что-то опустившееся на дно души и все-таки
незабвенное; опыт, вкус на языке, рубец на сердце. Меньше чем за два года
он. пожалуй, основательно познал все радости и горести бездомной жизни:
одиночество, свободу, звуки леса и животных, бродячую неверную любовь,
горькую смертельную нужду. Сколько времени пробыл он гостем в летних полях,
в лесу, в смертельном страхе и рядом со смертью, и самым сильным, самым
странным было противостоять смерти, зная свою ничтожность и жалкость перед
угрозами, в последней отчаянной борьбе со смертью чувствовать в себе эту
прекрасную, страшную силу и цепкость жизни. Это звучало в нем, это
запечатлелось в его сердце так же, как жесты и выражения страсти, столь
похожие на выражения рожающей и умирающего. Совсем недавно видел он, как
меняется лицо роженицы, совсем недавно погиб Виктор. О, а он сам, как
чувствовал он во время голода подкрадывавшуюся со всех сторон смерть, как
мучился от голода, а как мерз! И как он боролся, как водил смерть за нос, с
каким смертельным страхом и с какой яростной страстью он защищался! Больше
этого, казалось ему, уже нельзя пережить. С Нарциссом можно было бы
поговорить об этом, больше ни с кем.
Когда Гольдмунд на своем соломенном ложе в хлеву в первый раз пришел в
себя, он не нашел в кармане дуката. Неужели он потерял его во время
страшного полусознательного голодного блуждания? Долго размышлял он об этом.
Дукат был ему дорог, он не хотел мириться с его потерей. Деньги для него
мало значили, он едва знал им цену. Но золотая монета имела для него
значение по двум причинам. Это был единственный подарок Лидии, остававшийся
у него, потому что шерстяная фуфайка осталась в лесу на Викторе, пропитанная
кровью. А потом ведь прежде всего из-за монеты, которой он не желал
лишиться, из-за нее он защищался против Виктора, из-за нее вынужден был
убить его. Если дукат потерян, то в какой-то мере все переживания той
ужасной ночи становились бессмысленными и никчемными. Размышляя таким
образом, он решил расспросить хозяйку. "Кристина,- прошептал он,- у меня
была золотая монета в кармане, а теперь ее нет там".
- Так, так, заметил?- сказала она с удивительно милой и одновременно
лукавой улыбкой, столь восхитившей его, что он, несмотря на слабость, обнял
ее.
- Какой же ты чудак,- сказала она с нежностью,- такой умный да
обходительный, и такой глупый! Разве бегают по свету с дукатом в открытом
кармане? Ох, дитя малое, дурачок ты мой милый! Монету твою я нашла сразу же,
когда укладывала тебя на соломе.
- Нашла? А где же она?
- Ищи,- засмеялась она и действительно заставила его довольно долго
искать, прежде чем показала место в куртке, где она была крепко зашита. Она
надавала ему при этом кучу добрых материнских советов, которые он скоро
забыл, но ее дружескую услугу и лукавую улыбку на добром крестьянском лице
не забывал никогда. Он постарался показать ей свою благодарность, а когда
вскоре опять был способен идти дальше, она задержала его, так как в эти дни
меняется луна и погода, конечно, смягчиться. Так оно и было. Когда он
отправился дальше, снег лежал серый и больной, а воздух был тяжел от
сырости, в вышине слышались стоны теплого влажного ветра.
Снова тающие снега гнали реки вниз, снова из-под прелой листвы пахло
фиалками, снова брел Гольдмунд, минуя пестрые времена года, впиваясь
ненасытными глазами в леса, горы и облака, от двора к двору, от деревни к
деревне, от женщины к женщине, сидел иной раз прохладным вечером измученный,
с болью в сердце под окном, за которым горел свет и из красного отсвета
которого мило и недостижимо сияло все, что на земле называется счастьем,
домом, миром. Снова и снова все приходило, что он. казалось, давно так
хорошо уже знает, все приходило снова и было каждый раз другим: долгий путь
по полям и пустошам или каменной дороге, летние ночевки в лесу, медленное
приближение к деревням за рядами молодых девушек, возвращавшихся домой с
сенокоса или сбора хмеля, первые осенние дожди, первые злые морозы - все
возвращалось, раз, два раза, нескончаемо двигалась перед его глазами пестрая
лента.
Не раз лил дождь, и не раз шел снег, когда однажды, поднявшись редким
буковым лесом с уже светло-зелеными почками, Гольдмунд увидел с высоты
гребня холма местность, которая порадовала его глаз и пробудила в сердце
поток предчувствий, желаний и надежд. Уже несколько дней он чувствовал
приближение этой местности, и все-таки она поразила его в этот полуденный
час, и то, что он увидел при первой встрече, только подтвердило и укрепило
его ожидания. Он смотрел вниз сквозь серые стволы с едва колышущимися
ветвями, на зелено-коричневую дымку, посередине которой блестела, как
стекло, широкая голубоватая река. Отныне, он был в этом уверен, будет
надолго покончено с блужданием без дороги через пустоши, леса и глухие
места, где едва встретишь двор и бедную деревеньку. Там внизу катилась река,
а вдоль реки проходили самые главные дороги империи, там лежала богатая,
сытая страна, плыли плоты и лодки, и дорога вела в большие деревни, замки,
монастыри и богатые города, и, кому хотелось, тот мог путешествовать по этой
дороге сколько угодно, не боясь, что она, подобно жалким деревенским
тропинкам, вдруг затеряется где-нибудь в лесу или в болоте. Mачиналось
что-то новое, и он радовался этому.
Уже к вечеру того же дня он был в большом селе, расположенном между
рекой и виноградниками на холмах у большой проезжей дороги; красивые ставни
окон на домах с фронтонами были выкрашены в красное, здесь были сводчатые
въездные ворота и мощеные ступенчатые улочки, из кузницы вырывались красные
отблески пламени, и слышались звонкие удары по наковальне. С любопытством
бродил вновь прибывший по всем уголкам и закоулкам, вдыхал запах бочек и
вина у винных погребов, а на берегу реки запах прохлады и рыбы, осмотрел
храм и кладбище, не преминул приглядеть и подхо дящий сарай для ночлега. Но
сначала хотел попытаться попасть на довольство в пастырский дом. Тучный
рыжий пастырь расспросил его, а он, кое-что опустив и кое-что присочинив,
рассказал свою жизнь; после этого он был любезно принят и весь вечер провел
за добрым ужином с вином в долгих разговорах с хозяином. На другой день он
пошел дальше вдоль реки. Видал плывущие плоты и баржи, обгонял повозки,
иногда его недалеко подвозили, быстро пролетали весенние дни, переполненные
впечатлениями, его принимали в деревнях и маленьких городишках, женщины
улыбались у изгороди или, наклонившись к земле, сажали что-то, девушки пели
по вечерам на деревенских улочках.
На одной мельнице ему так понравилась молодая работница, что он на два
дня задержался, обхаживая ее. она смеялась и охотно болтала с ним, ему
казалось, что лучше всего было бы навсегда остаться здесь. Он сидел с
рыбаками, помогал возничим кормить и чистить лошадей, получая за это хлеб и
мясо и разрешение ехать вместе. После долгого одиночества это постоянное
общение в пути, после долгих тягостных размышлений веселые разговоры с
довольными людьми, после долгого недоедания ежедневная сытость - все это
благотворно действовало на него, он охотно отдавался счастливой волне. Она
несла его с собой, и чем ближе он подходил к городу, тем многолюдней и
веселее становилась дорога.
В одной деревне он шел как-то уже в сумерках, прогуливаясь вдоль реки
под деревьями, уже покрытыми листвой. Спокойно и величаво катилась река, у
корней деревьев плескалось, вздыхая, течение, под холмом всходила луна,
бросая свет на реку и погружая в тень деревья. Тут он увидел девушку, она
сидела и плакала, повздорив с любимым, теперь вот он ушел, оставив ее одну.
Гольдмунд подсел к ней и, выслушивая жалобы, гладил ее по руке, рассказывал
про лес и про ланей, утешил ее немного, немного посмешил, и она позволила
себя поцеловать. Но тут за ней явился ее возлюбленный; он успокоился и
сожалел о ссоре. Увидев Гольдмунда возле Нее, он кинулся на того с кулаками,
Гольдмунду с трудом удалось отбиться, с проклятиями парень побежал в
деревню, девушка давно убежала. Гольдмунд же, не доверяя миру, оставил свое
убежище и полночи шел дальше в лунном сиянии через серебряный безмолвный
мир, очень довольный, радуясь своим сильным ногам, пока роса не смыла белую
пыль с его башмаков. Почувствовав наконец усталость, он лег под ближайшим
деревом и уснул. Давно уже был день, когда его разбудило щекотание по лицу;
еще сонный, он отмахнулся и, шлепнув себя рукой, заснул опять, но вскоре был
разбужен опять тем же щекотанием; перед ним стояла крестьянская девушка,
смотрела на него и щекотала концом ивового прутика. Он поднялся, шатаясь, с
улыбкой они кивнули друг другу, и она отвела его в сарай, где было лучше
спать. Они поспали какое- то время там друг возле друга, потом она убежала и
вернулась с ведерком еще теплого коровьего молока. Он подарил ей голубую
ленту для волос, которую недавно нашел на улице и спрятал у себя, они
поцеловались еще раз, прежде чем он пошел дальше. Ее звали Франциска, ему
было жаль расставаться с ней.
Вечером того же дня он нашел приют в монастыре, утром был на мессе;
причудливой волной прокатились в его душе тысячи воспоминании: трогательно,
по-родному пахнуло на него прохладным, воздухом каменного свода: послышалось
постукивание сандалий о каменные плиты переходов. Когда месса кончилась и в
церкви стало тихо. Гольдмунд все еще стоял на коленях, его сердце было
странно взволновано, ночью ему снилось много снов. У него появилось желание
как-то избавиться от впечатлений прошлого, как-то переменить жизнь, он не
знал почему, возможно, то было лишь напоминание о Мариа-бронне и его
благочестивой юности, так тронувшее его. Он почувствовал необходимость
исповедаться и очиститься: во многих мелких грехах, во многих мелких
провинностях нужно было покаяться, но тяжелее всего давила вина за смерть
Виктора, который умер от его руки. Он нашел патера, которому исповедался о
том о сем, но особенно об ударах ножом в горло и спину бедного Виктора. О.
как же давно он не исповедовался! Количество и тяжесть его грехов казались
ему значительными, он готов был прилежно искупить их. Но исповедник,
казалось, знал жизнь странствующих, он не ужаснулся, спокойно выслушав,
серьезно, но дружелюбно пожурил и предостерег без особых осуждении.
Облегченно поднялся Гольдмунд, помолился по предписанию патера у алтаря
и собирался уже выйти из церкви, когда солнечный луч проник через одно из
окон, он последовал за ним взглядом и увидел в боковом приделе стоящую
фигуру, она так много говорила его сердцу, так влекла к себе, что он
повернулся к ней любящим взором и рассматривал, полный благоговения и
глубокого волнения. Это была Божья Матерь из дерева, она стояла, так нежно и
кротко склонившись. И как ниспадал голубой плащ с ее узких плеч, и как была
протянута нежная девичья рука, и как смотрели над скорбным ртом глаза и
высился прелестный выпуклый лоб - все было так живо, так прекрасно и
искренне воодушевленно, что ему казалось, он никогда такого не видел. Этот
рот, это милое естественное движение шеи, он смотрел и не мог наглядеться.
Как будто перед ним стояло то, что он часто и уже давно видел в грезах и
предчувствовал, к чему нередко стремился в тоске. Несколько раз порывался он
уйти, и его опять тянуло обратно.
Когда он наконец собрался уходить, позади остановился патер, который
его исповедовал:
- По-твоему, она красива?- спросил он дружески.
- Несказанно красива,- ответил Гольдмунд.
- Кое-кто тоже так говорит,- сказал священник.- А вот другие говорят,
что это не настоящая Божья Матерь, что сделана слишком по новой моде и в ней
много мирского и все преувеличено и не по правде. Об этом, слышно, много
споров. А тебе она, стало быть, нравится, это меня радует. Она стоит в нашей
церкви с год, ее пожертвовал нам покровитель нашего монастыря. А сделал
мастер Никлаус.
- Мастер Никлаус? Кто это, откуда он? Вы его знаете? О, пожалуйста,
расскажите мне о нем! Он, должно быть, замечательно одаренный человек, если
сумел сделать такое.
- Я не много знаю о нем. Он - резчик по дереву в нашем епархиальном
городе, день пути отсюда, как художник он пользуется большой славой.
Художники, как правило, не бывают святыми, вот и он такой же, но, конечно,
одаренный и благородный человек. Видел я его иногда...
- О, Вы его видели? Как же он выглядит?
- Сын мой, ты, кажется, прямо-таки очарован им. Ну так найди его и
передай привет от патера Бонифация.
Гольдмунд был безмерно благодарен. Улыбаясь, патер ушел, а он еще долго
стоял перед таинственной фигурой, грудь которой, казалось, дышала, а в лице
было столько печали и очарования одновременно, что у него сжималось сердце.
Преображенным вышел Гольдмунд из церкви, по совершенно изменившемуся
миру шагал он теперь. С того момента, как стоял он перед дивной святой
фигурой из дерева, Гольдмунд приобрел то, чего у него никогда не было, над
чем он часто посмеивался или чему завидовал,- цель! У него была цель, и,
возможно, он ее достигнет, и, может, тогда вся его беспутная жизнь
приобретет высокий смысл и значение. Радостью и трепетом было пронизано это
новое чувство, окрыляя его. Эта прекрасная, веселая дорога, по которой он
шел, была не только тем, чем была еще вчера - местом праздничных гуляний и
приятного времяпрепровождения, она была также дорогой в город, дорогой к
мастеру. Он шел с нетерпением. Еще до наступления вечера прибыл на место,
увидел за стенами возвышающиеся башни, на воротах высеченные гербы и
нарисованные щиты, прошел через них с бьющимся сердцем, едва обращая
внимание на шум и радостное уличное оживление, на рыцарей верхом, на повозки
и кареты. Не рыцари и кареты, не город и епископ были важны для него. У
первого человека за воротами он спросил, где живет мастер Ник-лаус, и был
неприятно разочарован, что тот ничего не знал о нем.
Он прошел на площадь, окруженную внушительными домами, многие были
украшены росписью или скульптурами. Над дверью одного дома красовалась
большая фигура ландскнехта, ярко и весело раскрашенная. Она была не так
хороша, как фигура в монастырской церкви, но воин стоял с таким видом,
выгнув икры ног и выставив бородатый подбородок, что Гольдмунд подумал, что
и эта фигура могла бы быть сделана тем же мастером. Он вошел в дом, постучал
в двери, поднялся по лестнице, наконец, встретил господина в бархатном
камзоле, отороченном мехом, его он спросил, где ему найти мастера Никлауса.
Что ему нужно от него, спросил господин в ответ, и Гольдмунд, с трудом
овладев собой, сказал, что у него есть поручение к нему. Господин назвал
улицу, где жил мастер, и пока Гольдмунд, спрашивая, добрался до нее, настала
ночь. Измученный, но счастливый, стоял он перед домом мастера, посмотрел
вверх на окна и хотел было войти, но спохватился, что уже поздно, да и он
потный и пыльный с дороги, заставил себя потерпеть. Но он еще долго стоял
перед домом. Одно окно светилось, и как раз когда он собрался уходить, то
увидел, как к окну подошла красивая белокурая девушка, сквозь волосы которой
просвечивал нежный свет лампы.
Наутро, когда город проснулся и опять зашумел, Гольдмунд, заночевавший
в монастыре, вымыл лицо и руки, выбил пыль из платья и башмаков, разыскал
тот переулок и постучал в ворота дома. Вышла прислуга, она не хотела вести
его сразу к мастеру, но ему удалось уговорить старую женщину, и та провела
его в дом. В небольшой зале, которая была мастерской, в рабочем фартуке
стоял мастер, крупный бородатый человек лет сорока или пятидесяти, как
показалось Гольдмунду. Он посмотрел на незнакомца светло-голубыми острыми
глазами и спросил коротко, что ему нужно. Гольдмунд передал привет от патера
Бонифация.
- Это все?
- Мастер,- сказал Гольдмунд со стесненным дыханием.- я видел вашу Божью
Матерь в монастыре. Ах, не смотрите на меня так недружелюбно, меня привели к
вам только любовь и почтение. Я не из пугливых, я уже давно странствую,
знаю, что такое лес, и снег, и голод. Нет человека, перед которым я
испытывал бы страх. Но перед вами я его испытываю. О, у меня есть
одно-единственное большое желание, которым до боли полнится мое сердце.
- Что же это за желание?
- Я хотел бы стать вашим учеником и поучиться у вас.
- Ты не единственный молодой человек, кто имеет это желание. Но я не
терплю учеников, а двое помощников у меня уже есть. Откуда ты идешь и кто
твои родители?
- У меня нет родителей, у меня нет дома. Я был учеником в монастыре,
учил там латынь и греческий, потом убежал оттуда и странствовал несколько
лет до сегодняшнего дня.
- А почему ты решил, что должен стать резчиком по дереву? Ты уже
пробовал что-нибудь в этом роде? У тебя есть рисунки?
- Я сделал много рисунков, но у меня нет их. А почему я хочу учиться у
вас, я могу вам сказать. Я много размышлял, видел много лиц и фигур и много
думал о них, и некоторые из этих мыслей все время мучают меня и не дают мне
покоя. Я заметил, что в одной фигуре всюду повторяется определенная форма,
определенная линия, что лоб соответствует колену, плечо - лодыжке, и все это
тесно связано с сутью и душой человека, который имеет именно такое колено,
такое плечо и лоб. И еще одно я заметил, я увидел это ночью, когда помогал
при родах: что самая большая боль и самое высокое наслаждение имеют
одинаковое выражение.
Мастер проницательно смотрел на незнакомца.
- Ты знаешь, что говоришь?
- Да, мастер, это так. Именно это я увидел, к своему величайшему
наслаждению и удивлению, в вашей Божьей Матери, поэтому я и пришел. О, в
этом прекрасном лице столько страдания, и в то же время это страдание как
будто переходит в чистое счастье и улыбку. Когда я это увидел, меня будто
обожгло, все мои многолетние мысли и мечты, казалось, подтвердились и стали
вдруг нужными, и я сразу понял, что мне делать и куда идти. Дорогой мастер
Никлаус, я прошу вас от всего сердца, позвольте мне поучиться у вас!
Никлаус, не становясь более приветливым, внимательно слушал.
- Молодой человек,- сказал он,- ты умеешь удивительно хорошо говорить
об искусстве, мне странно, что ты в твои годы так много можешь сказать о
наслаждении и страдании. Я бы с удовольствием поболтал с тобой об этих вещах
как-нибудь вечерком за бокалом вина. Но, видишь ли, приятная беседа друг с
другом - это не то же самое, что жить и работать бок о бок в течение
нескольких лет. Здесь мастерская, и здесь нужно работать, а не болтать, и
здесь в счет идет не то, что ты напридумывал и сумел наговорить, а лишь то,
что ты сумел сделать своими руками. Но у тебя это как будто серьезно,
поэтому я не выпроваживаю тебя. Посмотрим, что ты можешь. Ты когда-нибудь
лепил из глины или из воска.
|