Врач, к которому он обратился по поводу бессонницы, счел его бездеятельность губительной. Он посоветовал Кёмпфу купить за городом земельный участок и заняться работой в саду. Предложение понравилось Вальтеру, и он купил в Лейменгрубе маленькое имение, приобрел необходимый инвентарь и принялся изо всех сил копать и мотыжить землю. Он добросовестно втыкал лопату в землю и чувствовал, что, когда в поте лица дорабатывается до изнеможения, смятенной голове делается легче. Но в плохую погоду и в долгие вечера он опять в раздумьях просиживал дома, читал Библию или предавался бесплодным мыслям о непонятно устроенном мире и о своей собственной жалкой жизни. Конечно, он чувствовал, что, отказавшись от дела, ничуть не приблизился к Богу, и в часы отчаяния ему мнилось, что недостижимо далекий Бог строго и насмешливо смотрит сверху вниз на его нелепое поведение.
     Во время работы в саду у него обыкновенно находился зритель и компаньон в лице Алоиза Бекелера. Старому бездельнику нравилось видеть, как мучается и надрывается такой богатый человек, тогда как он, попрошайка, только смотрит на все это и ничего не делает. В перерывах, когда Кёмпф отдыхал, они вели беседы обо всем на свете. При этом в зависимости от обстоятельств Бекелер то изображал из себя значительную персону, то становился подобострастно-вежливым.
     — Не хотите ли помочь мне? — спрашивал, к примеру, Кёмпф.
     — Нет, господин Кёмпф, скорее нет. Видите ли, я это неважно переношу. Голова дурной становится.
     — А у меня наоборот, Бекелер.
     — Конечно, у вас наоборот. А все почему? Потому что вы работаете ради вашего собственного удовольствия. Это дело господское и не вызывает боли. Кроме того, вы еще в подходящем возрасте, а мне семьдесят. В такие годы, наверное, надо уже быть на заслуженном отдыхе.
     — Но ведь недавно вы сказали, будто вам шестьдесят четыре года, а не семьдесят лет.
     — Что, я сказал — шестьдесят четыре? Да, ну так это под хмельком было сказано. Когда я напьюсь по-настоящему, то всегда кажусь себе немного моложе.
     — Стало быть, вам в самом деле семьдесят?
     — Если еще и нет, то уже недолго осталось. Я не пересчитывал.
     — И что же вы все никак не можете бросить пить! Неужели не совестно?
     — Нет. Что касается совести, она у меня здоровая и способна кое-что выдержать. Если в остальном все в порядке, я хотел бы прожить еще столько же.
     Но случались и дни, когда Кёмпф был мрачным и неразговорчивым. Гёкелер это прекрасно чувствовал, уже приближаясь к участку горе-садовода. В таких случаях он, не заходя на участок, останавливался у забора, пережидал с полчаса, отдавая нечто вроде молчаливого визита из соображений приличия. Он молча с удовольствием стоял, прислонясь к садовой изгороди, не говорил ни слова и наблюдал за тем, как его странный благожелатель, вздыхая, рыхлил землю, копал, таскал воду или сажал молодые деревца. И так же молча он уходил, сплевывая, засунув руки в карманы, весело гримасничая и подмигивая.
     А для Лизы Хольдер теперь пришли тяжелые времена. Она оставалась одна в неуютном доме, наводила порядок в комнатах, стирала и варила. На первых порах она отвечала на новое поведение хозяина сердитым выражением лица и грубыми словами. Потом решила не вмешиваться и оставила беднягу в покое, пустив все на самотек, пока он снова не устанет и не послушается ее. Так прошло несколько недель.
     Больше всего ее сердило дружеское общение с Гёкелером, которому она не могла простить давешние дорогие сигары. Но где-то к осени, когда дожди шли целые недели и Кёмпф не мог бывать в саду, настал ее час. Хозяин в это время был печальнее обычного.
     Как-то вечером она зашла в комнату с корзиной для штопки, села за стол, где хозяин при свете лампы изучал счета за месяц.
     — Чего тебе надо, Лиз? — удивленно спросил он.
     — Хочу посидеть здесь и поштопать, ведь без лампы нельзя.
     — Ну ладно, можешь сидеть.
     — Ах, значит могу? Раньше, когда покойная хозяйка была жива, у меня всегда здесь было свое место, не надо было спрашивать разрешения.
     — Да, конечно.
     — Разумеется, с тех пор кое-что переменилось. Кое на кого люди пальцем показывают.
     — Как так, Лиз?
     — Может, вам кое-что рассказать?
     — Ну, давай.
     — Ладно. Этот Бекелер знаете что делает? Вечером сидит в трактирах и болтает про вас всякое.
     — Про меня? Неужели?
     — Он передразнивает вас, изображает, как вы работаете в саду, смеется над вами и рассказывает, что вы все время ведете разговоры с ним.
     — Неужели это правда, Лиз?
     — И вы еще спрашиваете! Уж я-то враньем не занимаюсь, чего нет, того нет. Ну вот, Гёкелер про вас рассказывает, и находятся люди, которые слушают, смеются, подначивают его, а потом дают ему пиво за то, что он так говорит о вас.
     Кёмпф слушал внимательно и печально, потом отодвинул от себя лампу на расстояние вытянутой руки, и, когда Лиза взглянула на него, ожидая ответа, она с ужасом и удивлением заметила, что глаза его полны слез.
     Она знала, что хозяин болен, но все-таки не ждала от него такой слабости и безволия. И только теперь она вдруг заметила, как сильно он постарел и какой у него жалкий вид. Лиза продолжала молча штопать, не решаясь взглянуть на него, а он сидел неподвижно, и слезы катились у него по щекам и редкой бороде. Служанке самой пришлось проглотить слезы, чтобы скрыть волнение. До этого она считала, что хозяин чересчур переутомился, что он капризный чудак. Но теперь она поняла: он беспомощен и болен душой, в сердце у него рана.
     В этот вечер они больше не разговаривали. Немного погодя Кёмпф опять принялся за счета, а Лиза Хольдер вязала и штопала, несколько раз подкручивала в лампе фитиль и раньше обычного ушла к себе, тихо попрощавшись.
     С тех пор как она поняла, насколько Вальтер жалок и беспомощен, из ее сердца исчезла ревнивая неприязнь. Она была рада, что может ухаживать за ним, нежно прикасаться к нему. Она снова начала относиться к нему как к ребенку, заботилась и ни на что не обижалась.
     Когда в прекрасную погоду Вальтер опять корпел в своем саду, с радостным приветом явился Алоиз Бекелер. Он зашел через ворота, поздоровался еще раз и стал у края грядок.
     — Здравствуйте, — сказал Кёмпф, — что вам нужно?
     — Ничего, просто зашел навестить. Вас не было видно на улице.
     — Вам от меня еще что-нибудь нужно?
     — Нет. А что вы имеете в виду? Я ведь вообще тут и раньше бывал.
     — Больше не надо приходить.
     — Но, господин Кёмпф, почему вдруг?
     — Лучше не будем об этом говорить. Уходите, Бекелер, и оставьте меня в покое.
     Гёкелер изобразил на лице оскорбленное достоинство.
     — Ну ладно, я уйду, если уж стал неугоден. Наверное, и в Библии сказано, что так надо обходиться со старыми друзьями.
     Кёмпф был опечален.
     — Не так, Бекелер! — сказал он дружелюбно. — Расстанемся по-хорошему, так всегда лучше. Возьмите-ка еще вот это, ладно?
     Он дал ему талер, который бродяга с удивлением взял и спрятал.
     — Ну хорошо, спасибо, и не обижайтесь! Большое спасибо. Ну, прощайте, господин Кёмпф, прощайте!
     И с этими словами он ушел, чрезвычайно довольный. Но когда через несколько дней явился вновь и на сей раз с ним распрощались решительно и без всяких подарков, он ушел в гневе, злобно бросая через забор:
     — Эй, вы, важный господин, знаете ли вы, где вам место? В Тюбингене, там есть сумасшедший дом, чтоб вы знали.
     Гёкелер был отчасти прав. В месяцы своего одиночества Кёмпф снова оказался в тупике мучительных, разъедающих душу терзаний. В своей заброшенности он разрушал себя бесплодными думами. А когда с приходом зимы настал конец заботам о саде, его единственному здоровому занятию, он оказался в совершенном плену, в узком, безнадежно замкнутом кругу своих болезненных мыслей. С этих пор ему становилось все хуже, хотя, впрочем, иногда болезнь отступала, играя с ним.
     Сначала ничегонеделанье и одиночество заставляли Кёмпфа вновь и вновь мысленно перебирать прошлое. Он изнурял себя раскаяньем за мнимые грехи прошлых лет. Потом в отчаянии винил себя, что не сдержал слово, данное отцу. Часто в Библии он натыкался на места, словно клеймившие его как преступника.
     В это мучительное для него время он был уступчив и послушен по отношению к Лизе и вел себя словно виноватый ребенок. Он привык по мелочам молить прощения у нее, нагоняя на служанку немалый страх. Она чувствовала, что разум его вскоре угаснет, и все-таки боялась кому-либо сказать об этом.
     Какое-то время Кёмпф вовсе не выходил из дома. К Рождеству он стал беспокойным, много говорил о прежних временах и о матери, а так как беспокойство часто гнало его из дома, теперь уже стали замечаться явные признаки нездоровья, ибо в затворничестве он успел утратить непринужденность в обхождении с людьми. Кёмпф замечал, что на него обращают внимание, что о нем говорят за спиной, показывают пальцами, дети бегают за ним, а серьезные люди уклоняются от встреч.
     И тут он почувствовал некую неуверенность. Иногда, встречая людей, он преувеличенно вежливо раскланивался. К другим, напротив, подходил, протягивая руку, искренне просил прощения, не говоря за что. А одному мальчишке, который передразнивал его походку, он подарил трость с набалдашником из слоновой кости.
     Кёмпф нанес визит одному из своих прежних знакомых и покупателей, отдалившемуся из-за нелепостей в его поведении, и сказал, что ему жаль, крайне жаль, но все-таки он хочет простить его и рад будет видеть вновь.
     Однажды вечером, незадолго до Нового года, Кёмпф снова пришел в пивную «Олень», где не был больше года, и сел за столик для знатных горожан. Он явился рано и был первым вечерним посетителем. Постепенно сходились другие, каждый входивший удивленно смотрел на него и смущенно кивал в знак приветствия. Посетители шли и шли, большая часть столов была занята, но стол, за которым сидел Кёмпф, оставался пуст, хотя обычно за ним сиживали завсегдатаи. Видя это, Кёмпф заплатил за невыпитое вино, печально попрощался и ушел домой.
     Сознание глубокой вины вынуждало его к подобострастию в отношении всех и каждого. Теперь он снимал шляпу даже перед Алоизом Бекелером, а когда расшалившиеся дети толкали его, он извинялся перед ними. Многие сочувствовали бедняге, но теперь он слыл дурачком и был предметом постоянных насмешек городских детей.
     Кёмпфа заставили обследоваться у врача. Тот определил его состояние как первую стадию сумасшествия, заметив, впрочем, что больной безобиден и может остаться дома, в привычной обстановке.
     После этого обследования бедняга стал очень недоверчивым. Кроме того, он отчаянно сопротивлялся опеке, которую теперь пришлось установить. С этого времени болезнь приняла иную форму.
     — Лиз, — сказал он однажды экономке, — Лиз, я все-таки был ослом. Но теперь знаю, где мое место.
     — Ну и где же это вдруг? — испуганно спросила Лиза, которую встревожили его слова.
     — Будь внимательной, Лиз, ты сможешь кое-чему научиться. Так вот, насчет осла. Всю свою жизнь я пробегал, замаялся, прозевал свое счастье ради того, чего вовсе не бывает.
     — Тут я опять ничего не понимаю.
     — Ну, например, человек слышал о прекрасном, великолепном далеком городе. Он очень хочет добраться до него, хотя это и далеко. Наконец он все бросает, раздает все, что имел, прощается со всеми добрыми друзьями и уходит прочь, все дальше и дальше, идет дни и месяцы, проходит сквозь огонь, воду и медные трубы, пока хватает сил. А потом, зайдя так далеко, что назад уже ни за что не вернуться, он начинает замечать, что россказни о великолепном далеком городе были сплошным обманом, выдумкой. Города вовсе нет и никогда не было.
     — Да, печальная история. Но ведь так никто и не поступает.
     — Как же, Лиз! А я-то! Я был таким, можешь сказать об этом кому угодно. Всю свою жизнь, Лиз!
     — Не может быть, хозяин! Что же это за город такой?
     — Не город, это так, просто для сравнения. Я все время оставался здесь, но было у меня стремление, из-за которого я прозевал и потерял все на свете. Я стремился к Богу, к Господу Богу, Лиз. Его мне хотелось найти, за ним я бежал, а теперь зашел так далеко, что не смогу вернуться назад — ты понимаешь? Никогда не вернусь назад. И все было сплошным обманом.
     — Что именно? Что было обманом?
     — Да Боженька! Его нет нигде, вообще нет.
     — Ой, хозяин, не говорите такого! Так нельзя говорить, это смертный грех.
     — Дай мне сказать — нет, молчи. Или ты тоже бежала за ним всю жизнь? Может, ты сотни сотен ночей читала Библию? Или тысячу раз на коленях молила, чтобы он тебя услышал, чтобы принял твою жертву и дал тебе немного света и мира? Ты это делала? Может, ты потеряла друзей, чтобы приблизиться к Богу, или отбросила профессию и честь, чтобы увидеть Бога? Я сделал все это и даже более того, и если бы Бог действительно существовал, если бы у него было хоть столько доброты и справедливости, как у старого Бекелера, он бы взглянул на меня.
     — Он хотел вас испытать.
     — Этого он добился, да. Но ведь потом он должен был понять, что я ничего не желал, кроме него. Однако он ничего не увидел и не понял. Не он испытал меня, а я его, обнаружив, что он всего лишь выдумка.
     С этой темой Вальтер Кёмпф уже не смог расстаться. Он находил что-то вроде утешения в том, что теперь удалось объяснить причину неудавшейся жизни. И все-таки Кёмпф не был вполне уверен в своих новых выводах. Сколько бы Кёмпф ни отрицал существование Бога, в нем все же жила надежда, он чувствовал страх при мысли о том, что Бог, в которого он не верил, в любую минуту может войти в комнату и доказать свою вездесущность. Иногда Кёмпф даже грешил лишь ради того, чтобы услышать ответ Бога, словно ребенок, кричащий «гав-гав» у ворот дома, чтобы узнать, есть ли во дворе собака.
     Это был последний этап его развития. Бог превратился для него в божка, которого он дразнил и проклинал, пытаясь заставить говорить. Смысл существования был потерян, и хотя в больной душе еще вспучивались сверкающие пузыри и возникали бредовые видения, живые ростки уже не могли пробиться. Свет его выгорел дотла, он угас быстро и печально.
     Однажды поздно ночью Лиза Хольдер слышала, как хозяин разговаривает сам с собой, ходит взад-вперед. Потом в спальне все затихло. Утром он не ответил на ее стук. Когда служанка осмелилась тихо отворить дверь и на цыпочках проскользнуть в комнату, она вскрикнула и в ужасе убежала прочь, ибо увидела, что хозяин повесился на ремне от чемодана.
     Какое-то время в городе его смерть была предметом толков и пересудов, но лишь немногие из горожан хоть сколько-нибудь сумели понять его судьбу. И уж совсем мало было тех, кто видел, как близко все мы подступаем к границе той бездны, в потемках которой заблудился Вальтер Кёмпф.