Закладки
  Добавить закладку :

|
|

Главная | "Биография души" | Произведения | Статьи | Фотогалерея | Гессе-художник | Интерактив

Лауреат Нобелевской премии по литературе за 1946 г
hesse.ru » произведения » Юность прекрасна » страница 3

скачать произведение
ЮНОСТЬ ПРЕКРАСНА

страница 3
Версия для печати Размер шрифта:


     Прибытие ожидаемой гостьи, о которой я вовсе забыл, радовало меня весьма умеренно. Но изменить ничего было нельзя, и около одиннадцати часов мы с сестрой пошли на вокзал. Мы пришли слишком рано и бродили взад-вперед по перрону.
     — Возможно, она приедет вторым классом, — сказала Лотта.
     Я с недоверием посмотрел на нее.
     — Вполне вероятно. Она из состоятельной семьи, хотя и очень проста в обращении...
     Мне стало тошно. Я представил себе даму с извращенными манерами и солидной дорожной поклажей, которая высадится из вагона второго класса и отметит про себя бедность моего уютного родительского дома, а также мою недостаточную воспитанность.
     — Если она едет вторым классом, то пускай она лучше катится дальше...
     Лотта возмутилась и хотела мне возразить, но тут подошел поезд и остановился, и Лотта быстро побежала к нему. Я неторопливо последовал за ней и увидел ее подругу выходящей из вагона третьего класса; при ней был серый зонт, плед и чемодан весьма скромных размеров.
     — А это мой брат, Анна. Я сказал «доброе утро», и, хотя она и приехала в вагоне третьего класса, я не понес сам ее чемодан, как бы легок он ни был, а подозвал носильщика и передал ношу ему. Я шел рядом с девушками по городу и удивлялся, как много у них накопилось рассказов. Но фройляйн Амберг очень понравилась мне. Если я и был слегка разочарован тем, что она не особенно стройна, но зато у нее было что-то приятное в липе и в голосе, что располагало к себе и внушало доверие.
     Я до сих пор вижу, как мать встретила обеих у стеклянных дверей. Она хорошо разбиралась в человеческих лицах, и тот, кого она после первого испытующего взгляда, улыбаясь, приглашала войти, мог быть уверен в ее полном расположении. Я до сих пор вижу, как она посмотрела фройляйн Амберг в глаза, как затем кивнула ей и подала обе руки и без слов сразу же доверилась ей и приняла ее. И мое недоверчивое беспокойство по поводу присутствия чужого человека в доме тут же прошло, поскольку гостья приняла руку и дружеское расположение сердечно и без лишних слов и с первого же часа стала у нас своим человеком.
     При моей юной мудрости и знании жизни я в первый же день установил, что приятная девушка преисполнена невинной и естественной живости и является в любом случае весьма ценным товарищем, хотя ей, может быть, и недостает жизненного опыта. О существовании же высшей и гораздо более ценной живости, которой одни достигают лишь в нужде и страдании, другие же не достигают никогда, я уже догадывался, но собственного опыта в этом плане у меня еще не было. И что наша гостья обладает этим редким качеством умиротворяющей жизнерадостности, было в то время еще недоступно моей наблюдательности.
     В моем тогдашнем окружении весьма редко встречались девушки, с которыми я мог бы обращаться по-дружески и говорить о жизни и о литературе. Подруги моей сестры до сих пор были для меня либо объектом влюбленности, либо оставались совершенно безразличны. И теперь для меня было ново и приятно общаться с молодой дамой без манерности и свободно беседовать с ней о самых разных вещах. Ведь несмотря на дружеский характер наших бесед, я все же чувствовал женственность в ее голосе, интонациях и манере рассуждать, и это наполняло меня теплотой и нежностью.
     Попутно я с чувством стыда отметил, насколько тихо, умело и незаметно Анна вошла в нашу жизнь и разделила наши привычки. Все мои друзья, посещавшие наш дом во время каникул, всегда вносили какую-то неловкость и чужеродность, да и я сам в первые дни был громче и требовательнее, чем это было необходимо.
     Порой я даже удивлялся, сколь малого требовала от меня Анна; в разговоре я мог даже доходить чуть ли не до грубостей и не замечал, чтобы она обижалась. Какой контраст с Хеленой Курц! С той я даже в самом горячем споре употреблял лишь бережные и почтительные слова.
     Впрочем, Хелена в эти дни бывала у нас часто, и казалось, что подруга моей сестры понравилась ей. Как-то нас всех вместе дядя Маттеус пригласил к себе в сад. Мы пили кофе с пирожными, а потом вино из крыжовника, а в промежутках невинно забавлялись или чинно прогуливались по садовым дорожкам, аккуратная чистота которых сама по себе предписывала приличное поведение.
     У меня было странное ощущение, когда я шел вместе с Хеленой и Анной и разговаривал с ними. С Хеленой Курц, которая снова чудесно выглядела, я мог говорить только о самых незначительных вещах, но говорил о них со всей доступной мне нежностью, тогда как с Анной я безо всякого возбуждения и напряжения беседовал о самом интересном. Но, будучи ей благодарным и в беседе с ней отдыхая и обретая уверенность, я все же постоянно переводил глаза с нее на более красивую, лицезрение которой делало меня счастливым, хотя и не утоляло.
     Мой брат Фриц ужасно скучал. Объевшись пирожными, он хотел было затеять более шумные игры, но они либо вообще не были нам разрешены, либо прерывались в самом начале. Улучив минуту, он оттащил меня в сторону и стал слезно сетовать на пустую трату времени. Когда я пожал плечами, он страшно напугал меня признанием, что припас в кармане хорошую пороховую хлопушку, которую намерен использовать позднее, когда девушки по своему обыкновению начнут бесконечно долго прощаться. Лишь мои настоятельные просьбы удержали его от этого замысла. После чего он направился в самую удаленную часть сада и улегся под кустом крыжовника. Но я предал его, посмеявшись вместе со всеми над таким детским поведением, хотя мне было жаль его и я все это очень хорошо понимал.
     Обе кузины хлопот не доставляли. Они были не избалованы и принимали с благодарностью даже и такие шутки, которые давным-давно утратили блеск новизны. Дядя удалился сразу же после кофе. Тетя Берта предпочитала беседовать с Лоттой, я же полностью удовлетворил ее небольшой беседой о сушении домашних ягод. Так я остался с обеими девушками и в перерывах между разговорами размышлял о том, почему гораздо труднее говорить с той девушкой, в которую ты влюблен. Мне очень хотелось сделать Хелене что-нибудь приятное, но ничего в голову мне не приходило. Я срезал с куста две розы и дал одну Хелене, а другую Анне Амберг.
     Это был последний безмятежный день моих каникул. На следующий день в городе я услышал от одного из малозначительных знакомых, что Курц в последнее время постоянно бывает в одном определенном доме и дело подвигается к помолвке. Он упомянул об этом между прочим в ряду других новостей, и я остерегся, чтобы как-то не выдать себя. Но даже если это был только слух, я все равно не осмеливался надеяться на Хелену, а теперь и вовсе убедился, что она для меня потеряна. Расстроенный, я вернулся домой и удалился в свою комнату.
     Но каковы бы ни были обстоятельства, моя легкокрылая юность не могла долго предаваться печали. И все же несколько дней я отказывался от всех удовольствий, одиноко бродил по лесным тропам, подолгу валялся дома, предавшись меланхолии, а вечерами, затворив окна, импровизировал на скрипке.
     — Тебе чего-то не хватает, мой мальчик? — спросил однажды отец и положил мне руку на плечо.
     — Я плохо спал, — ответил я, и это было правдой. Больше я сказать ничего не мог. Но позднее слова отца часто приходили мне в голову.
     — Бессонная ночь, — сказал он, — всегда тягостна. Но ее можно вынести, если занять ее хорошими мыслями. Когда человек лежит и не спит, он легко приходит в раздражение и думает о плохих вещах. Но можно призвать волю и думать о хорошем.
     — Можно? — удивился я. — За последние годы я начал сомневаться в наличии свободной воли.
     — Да, можно, — с нажимом подтвердил отец.
     Я еще совершенно отчетливо помню тот час, когда после молчаливых и горьких дней я вдруг забыл о себе и своих страданиях, вернулся в общество и снова ожил. Мы все сидели в гостиной за послеобеденным кофе, не было только Фрица. Все были веселы и разговорчивы, лишь я сидел молча и безучастно, хотя в глубине души чувствовал потребность в разговоре и общении. Как это часто бывает с молодыми людьми, я окружил свою боль защитной стеной молчания и упрямства, остальные же, следуя доброму обычаю нашего дома, оставили меня в покое и с полным пониманием относились к моему настроению, и теперь я сам не мог найти повода, чтобы снести мою стену, и продолжал играть свою роль, которая, по сути, должна была быть искусной и необходимой, но которая мне уже порядком наскучила, хотя я сам стыдился кратковременности моего затворничества.
     Неожиданно наше тихое и уютное кофепитие нарушил резкий звук трубы, каскад дерзких тонов, выдуваемых смело и агрессивно, что тут же заставило нас всех подняться из-за стола.
     — Пожар! — испуганно воскликнула сестра.
     — Для пожарной тревоги это слишком комично.
     — Значит, будут расквартировывать солдат.
     Тем временем мы все уже стояли у окон. Как раз перед нашим домом мы увидели целую ватагу ребятишек, и посреди них на высоком белом коне восседал огненно-красный трубач; труба и шпоры ослепительно сияли на солнце. Сказочный человек, не переставая трубить, поворачивался во все стороны, обнаруживая при этом загорелое лицо и потрясающие венгерские усы. Он безостановочно импровизировал до тех пор, пока все окна в округе не заполнились любопытными. Тогда он опустил трубу, разгладил усы, упер левую руку в бедро, успокоил правой разгоряченного коня и произнес речь. Его всемирно известная труппа остановилась во время турне на один день в этом городке и, уступая настоятельным просьбам, даст сегодня на Брюэле «гала-представление с дрессированными конями, высшей эквилибристикой и большой пантомимой». Взрослые платят двадцать пфеннигов, дети проходят за полцены. Едва мы успели прослушать и понять его речь, как всадник снова поднял свой сверкающий горн и ускакал прочь, сопровождаемый толпой детей и плотным белым облаком пыли.
     Смех и радостное оживление, которое наездник возбудил в нашем обществе своим объявлением, пришлись мне кстати, и я использовал момент, чтобы отбросить мрачную молчаливость и снова стать веселым среди веселых. Я тут же пригласил обеих девушек на вечернее представление; отец после некоторых отговорок дал нам разрешение, и мы втроем отправились на Брюэль, чтобы увидеть приготовления к спектаклю. Мы обнаружили двух мужчин, устанавливавших круглую арену и огораживавших ее сеткой, после чего приступивших к сооружению акробатических приспособлений, а рядом, на раскачивающейся лестнице зеленого жилого фургона, сидела и вязала отвратительная толстая старуха. У ее ног свернулся красивый белый пудель. Пока мы все это рассматривали, всадник вернулся из поездки по городу, привязал жеребца позади фургона и, сняв свое роскошное красное одеяние, присоединился к товарищам.
     — Бедные люди! — воскликнула Анна Амберг.
     Но я тут же возразил ей, стал на сторону артистов и начал в патетических тонах превозносить их свободную веселую бродяжническую жизнь. Я возгласил, что с огромным удовольствием сам был ушел с ними, взбирался бы на высокий канат и после представления обходил зрителей с блюдом для подаяний.
     — Любопытно было бы поглядеть, — весело отозвалась она.
     И тогда я вместо блюда взял свою шляпу, принял позу просящего и с нижайшим почтением в голосе стал вымаливать вознаграждение для клоуна. Она схватила сумку, нерешительно стала рыться в ней и затем бросила мне в шляпу пфенниг, который я с благодарностью засунул в карман своей куртки.
     Подавлявшаяся жизнерадостность теперь устремилась наружу, я был в тот день по-детски раскован, причем, возможно, смутно начинал осознавать происходящие во мне перемены.
     Вечером мы, прихватив с собой Фрица, пошли на представление и уже по дороге возбудились и много шутили. На Брюэле собралась приличная толпа, дети с широко раскрытыми глазами застыли в тихом благоговейном ожидании. Оборванцы приставали ко всем и путались под ногами идущих, многие зрители бесплатно устроились на каштанах, полицейский прохаживался в шлеме. Вокруг арены были сооружены сиденья, посреди в кругу стоял четырехрукий голем, на руках которого висели банки с маслом. Вот их подожгли, толпа приблизилась к арене, сидячие места медленно заполнялись, и над площадью и над головами колыхался красный и полыхающий сажей свет нефтяных факелов.
     Мы нашли себе место на одной из досок. Зазвучала шарманка, и на арене появился директор с маленьким черным пони. За ним вышел Гансвурст и завязал с ним разговор, прерывавшийся регулярными оплеухами и вызывавший постоянные аплодисменты. Вначале Гансвурст задавал какой-нибудь вопрос. Отвешивая ему оплеуху, директор отвечал:
     — Ты что, за верблюда меня принимаешь?
     На что клоун отвечал:
     — Нет, господин принципал. Я точно знаю, в чем различие между верблюдом и вами.
     — Да ну! В чем же это различие?
     — Господин принципал, верблюд может восемь дней работать и ничего не есть. Вы же можете восемь дней пить и ничего не делать.
     Очередная оплеуха, и вновь аплодисменты. Так все и продолжалось, и, удивляясь наивности шуток и наивности благодарных зрителей, я смеялся вместе со всеми.
     Пони делал прыжки, садился на скамью, подтверждал свое умение считать до двенадцати и притворялся мертвым. Потом появился пудель, он прыгал через кольца, танцевал на двух лапах и маршировал по-военному. А в промежутках всегда выскакивал клоун. Была здесь и коза, очень красивая, которая замечательным образом усаживалась в кресло.
     Наконец у клоуна спросили, неужели он сам ничего не умеет делать, кроме как стоять и паясничать. Тогда он быстро сбросил с себя широкий балахон Гансвурста, оказался в красном трико и полез вверх по канату. Он был великолепный парень и хорошо делал свое дело. И вообще было на что заглядеться, когда красная фигура гимнаста раскачивалась высоко наверху, в темно-голубом ночном небе, освещаемая языками пламени.
     Поскольку время представления и так затянулось, то пантомиму не показали. И мы, тоже отсутствовавшие дольше обычного, не задерживаясь пошли домой.
     Во время представления мы постоянно и оживленно переговаривались. Я сидел рядом с Анной Амберг, и, хотя мы обменивались случайными, малозначащими фразами, получилось так, что сейчас, на пути домой, мне уже недоставало ее теплой близости.
     Поскольку я еще долго не мог уснуть, у меня было время поразмышлять об этом. Я чувствовал себя очень неловко и пристыженно, осознавая свою неверность. Как это я так быстро смог отказаться от прекрасной Хелены Курц? С помощью некоторой софистики я за несколько дней свел концы с концами и разрешил все кажущиеся противоречия.
     Еще той же ночью я зажег свет, извлек из кармана своей кофты пфенниг, который Анна подарила мне в шутку, и с умилением стал разглядывать его. На нем стоял 1877 год, то есть он был моего возраста. Я завернул его в белую бумагу, написал на ней начальные буквы А. А. и сегодняшнюю дату, после чего запрятал его в самый дальний карман моего кошелька, как счастливую монету.
     Половина моего каникулярного времени — а на каникулах первая половина всегда длиннее — уже давно прошла, и лето после недели больших гроз тоже стало постепенно стареть и становиться задумчивее. Я же, словно в мире не существовало ничего более значительного, с влюбленно раскрытыми глазами беззаботно плыл по чуть заметно уменьшавшимся дням, заполняя каждый из них золотыми надеждами, и в преизбытке чувств видел, как они проходят, сверкают и уходят, и мне не хотелось ни удерживать их, ни жалеть о них.
     В этом преизбытке чувств прежде всего была виновна непостижимая беззаботность юности и до некоторой степени моя милая мама. Потому что, не говоря о том ни слова, она все же дала понять, что ей приятна моя дружба с Анной. Общение с умной и хорошо воспитанной девушкой и в самом деле благотворно влияло на меня, и мне показалось, что мать одобрила бы и наши более близкие отношения с Анной. И не нужно было ничего утаивать, потому что мы и так ведь жили с Анной как с любимой сестрой.
     И все же, поскольку я был еще очень далек от осуществления моих желаний, через некоторое время это установившееся дружеское общение начало становиться для меня тягостным, — ведь я жаждал из ясно огороженного сада дружбы вступить на широкое и свободное поле любви и совершенно не знал, каким образом мне незаметно сманить мою добродушную подругу на этот путь. Но именно отсюда в последний период моих каникул возникло удивительно свободное состояние парения между удовлетворенностью и потребностью в большем, которое сохранилось в моей памяти как огромное счастье. Так протекали в нашем счастливом доме чудные летние дни. С матерью у нас снова восстановились такие же отношения, какие были в детстве, когда я мог без стеснения говорить с ней о моей жизни, рассказывать о случившемся и обсуждать планы на будущее. Я еще не забыл, как однажды утром мы сидели с ней в беседке и разговаривали. Я рассказал, как обстоит дело с моей верой в Бога, и закончил утверждением, что если мне снова придется стать верующим, то пускай сначала кто-то придет, кому удастся убедить меня.
     Тогда мать рассмеялась, посмотрела на меня и, помедлив, сказала:
     — Скорее всего, никто никогда не придет, чтобы убеждать тебя. Но постепенно ты сам узнаешь, что без веры жизнь не прожить. Ведь знания ничего не значат. Каждый день случается, что кто-то, о ком ты думаешь, что хорошо знаешь его, делает нечто такое, что показывает тебе, что твои знания и уверенность совершенно ничего не значат. И все же человеку нужны доверие и уверенность. И тогда всегда лучше пойти к Спасителю, чем к профессору, или к Бисмарку, или еще к кому-нибудь.
     — Почему? — спросил я. — Ведь о Спасителе мы тоже не знаем ничего определенного.
     О, мы знаем вполне достаточно. И кроме того, всегда были люди, которые умирали с полным доверием и без страха. Так рассказывают о Сократе и о некоторых других; но их немного. Их даже очень мало, и если они могли умереть спокойно и утешенно, то это произошло не из-за их ума, а потому, что у них были чистыми сердце и совесть. Допустим, что эти немногие люди, каждый по-своему, правы. Но кто из нас подобен им? По другую сторону от этих немногих ты видишь тысячи и тысячи бедных и обыкновенных людей, которые все же умирают в спокойном утешении, ибо они верили в Спасителя. Твой дед четырнадцать месяцев лежал в боли и страданиях, пока пришло освобождение, но он ни разу не пожаловался и переносил боли и смерть почти радостно, потому что он находил свое утешение в Спасителе.
     И в заключение она сказала:
     — Я хорошо понимаю, что не могу убедить тебя. Вера приходит не через рассудок, так же, как и любовь. Но однажды ты тоже поймешь, что рассудка для жизни недостаточно, и, когда ты это поймешь, ты в нужде будешь хвататься за все, что может хоть как-то утешить. Возможно, тебе припомнится то, о чем мы сегодня с тобой говорим.
     Отцу я помогал в садовых работах и часто приносил с прогулок мешочек лесной земли для комнатных цветов. С Фрицем я изобретал новые фейерверки и обжег себе пальцы. С Лоттой и Анной Амберг мы по полдня проводили в лесах, собирали ягоды и цветы, я читал им вслух книги и изобретал новые маршруты.
     Так же как все прекрасное и даже самое драгоценное ограничено во времени и имеет свое предназначение, так день за днем протекло и лето, которое в воспоминаниях, кажется, завершило всю мою юность. Начали поговаривать о моем скором отъезде. Мать еще раз внимательно просмотрела мои запасы белья и одежды, кое-что подштопала и, когда я укладывал вещи, подарила мне две пары хороших серых шерстяных носков, которые она сама связала; при этом мы оба не знали, что это был ее последний подарок.
     Давно ожидаемый со страхом, все же неожиданно наступил наконец и последний день, светло-голубой день позднего лета с нежно развевающимися легкими облачками и мягким юго-восточным ветром, который играл в саду еще многочисленными цветущими розами и к полудню, пресытившись дурманящими запахами, утомленно притих. Поскольку я решил использовать весь этот день и уехать поздно вечером, мы надумали в послеобеденное время совершить еще одну прогулку. Утро я посвятил родителям и посидел с ними на кушетке в отцовском кабинете. Отец собрал для меня кое-какие прощальные дары и вручил мне их в дружеской и шутливой манере, которой он хотел скрыть свое волнение. Здесь был маленький старомодный кошелек с несколькими талерами, ручка, которую можно было носить в кармане, и аккуратно прошитая тетрадь, которую он изготовил сам и в которую он вписал дюжину житейских мудростей своим строгим латинским почерком. Он порекомендовал мне экономить талеры, но не скаредничать, ручку он просил использовать почаще, чтобы писать домой письма, а также — если мне покажется истинным какое-либо новое хорошее выражение или пословица — записать ее в тетрадь рядом с другими, которые он признал полезными и истинными в своей собственной жизни.
     Два часа и более того сидели мы вместе, и родители рассказывали мне кое-что из моего собственного детства, из своей жизни и из жизни своих родителей; все это было для меня новым и важным. Многое я позабыл, и поскольку мои мысли переключались на Анну, возможно, какие-то серьезные и важные слова я недослушал и недопонял. Но и у меня осталось яркое воспоминание об этом утре в отцовском кабинете, а прежде всего сохранились глубокая благодарность и уважение к моим родителям, которых я вижу сегодня в таком чистом, святом сиянии, какое не окружает в моих глазах больше ни одного человека.
     Но тогда мне гораздо важнее было прощание, которое ожидало меня. Вскоре после обеда я отправился с девушками в путь, который пролегал через гору и чудесное лесное ущелье — одичавший рукав нашей реки.
     Сначала мое удрученное настроение заставило и девушек быть задумчивыми и молчаливыми. Только на вершине горы, откуда виднелась другая долина, вьющаяся между двумя высокими красными базальтовыми ущельями, и далекие зеленые лесные холмы, где качались на ветру высокие цветы, я со вздохом облегчения вырвался из плена. Девушки засмеялись и тут же запели песню странника; это были «О горы, о долины», старая и люби мая песня нашей матери, и, пока я подпевал, мне вспомнились многие счастливые походы в лес во времена моего детства и школьных каникул. Об этих походах и о матери мы, словно сговорившись, стали, перебивая друг друга, вспоминать, как только допели последнюю фразу. Мы вспоминали об этих временах с благодарностью и гордостью, потому что у нас было замечательное детство на родине, и я шел с Лоттой рука об руку, и Анна, смеясь, тоже к нам присоединилась. И так мы шагали, пританцовывая, держась за руки втроем, по всему горному склону, и это была неописуемая радость.
     Потом мы спустились по узкой тропинке в мрачное ущелье ручья, который с шумом переливался через запруды и скалы. В верховье ручья находилась излюбленная харчевня, в которую я пригласил девушек, чтобы съесть мороженое и выпить чашку кофе с пирожным. С горы и вдоль ручья мы должны были идти по одному, и я шел вслед за Анной, смотрел на нее и прикидывал возможность сегодня как-то переговорить с ней наедине.
     Наконец мне в голову пришла одна хитрость. Мы находились уже близко от нашей цели на травянистом берегу ручья, где росло много фиалок. Я предложил Лотте пойти вперед, заказать кофе и попросить накрыть для нас уютный столик в саду, а мы с Анной за это время должны были собрать большой букет из красивых цветов, которые во множестве росли здесь. Лотта одобрила эту идею и пошла вперед. Анна присела на большой мшистый камень и стала рвать цветы.
     — Итак, это мой последний день, — начал я.
     — Да, очень жаль. Но вы ведь наверняка скоро снова приедете домой?
     — Кто знает... Во всяком случае, не на следующий год, а если и приеду, то все будет уже не таким, как в этот раз.
     — Отчего же?
     — Ах, если бы и вы в следующий раз тоже были здесь!
     — В этом нет ничего невозможного. Но ведь и в этот раз вы приехали домой вовсе не из-за меня.
     — Потому что я вас еще совсем не знал, фройляйн Анна.
     — Все равно, но вы мне совершенно не помогаете! Подайте мне по крайней мере вон ту фиалку.
     Тут я собрался с духом.
     — Потом сколько вы захотите, но сейчас мне важнее кое-что другое. Видите ли, сейчас мы с вами на несколько минут остались вдвоем, и я этого дожидался целый день. Поскольку... потому что я сегодня уже должен ехать, и вы знаете, — одним словом, мне хотелось бы вас спросить, Анна...
     Она посмотрела на меня, ее умное лицо было серьезным и почти озабоченным.
     — Постойте! — прервала она мою беспомощную речь. — Мне кажется, я знаю, о чем вы хотите сказать. И от всего сердца прошу вас — не говорите этого!
     — Не говорить?
     — Да, Герман. Сейчас я не могу вам рассказать, почему этого нельзя делать, но вы легко можете это узнать. Расспросите когда-нибудь потом вашу сестру, она все знает. У нас сейчас так мало времени, а это очень печальная история, а сегодня мы не хотим быть печальными. Мы хотим сейчас собрать букет цветов, пока не вернулась Лотта. И мы хотим остаться хорошими друзьями и относиться сегодня друг к другу как можно теплее. Ведь вы же хотите?
     — Я бы хотел, если бы мог.
     — Если так, то слушайте. Со мной то же, что и с вами: мне нравится один человек, и он для меня недостижим. Но тот, с кем такое случается, должен вдвойне сохранять в себе все дружелюбие, все добро и всю радость, на какие он только способен, не правда ли? Потому я и говорю, мы должны остаться хорошими друзьями и по крайней мере в этот последний день быть как можно ласковее друг с другом. Согласны?
     Я тихо сказал «да», и мы подали руки друг другу. Ручей шумел и ликовал и разбрызгивал капли в нашу сторону, наш букет становился большим и разноцветным, и прошло совсем немного времени, как мы снова услышали пение сестры и ее призывы к нам. Когда она подошла к нам, я сделал вид, что мне хочется пить, и я встал на колени у ручья и опустил лицо на несколько секунд в холодный и бурный поток. Потом я взял букет, и мы вместе пошли коротким путем в харчевню.
     Там под буковым деревом для нас был накрыт столик, нам подали мороженое, кофе и бисквиты, хозяйка приветствовала нас, и, к моему собственному удивлению, я мог говорить, и отвечать, и есть, словно бы все было хорошо. Я чувствовал себя почти радостно, произнес небольшую застольную речь и смеялся непринужденно, когда смеялись остальные.
     Я никогда не забуду Анну, как просто, мило и утешительно она помогла в этот день пережить мне мое унижение и печаль. Она ничем не выдала того, что произошло между нами, и обращалась со мной с чудесной дружелюбностью, которая помогла мне и заставила меня отнестись с глубоким уважением к ее более давнему и более глубокому страданию и к тому, как стойко она его выносила.
     Когда мы тронулись в путь, на узкую лесную долину уже легли вечерние тени. Но на вершине, которой мы быстро достигли, мы снова нагнали уходящее солнце и еще целый час шли в его теплом свете, пока снова не потеряли его во время спуска к городу. Я оглянулся на солнце, большим красным шаром зависшее между черными хвойными вершинами, и подумал о том, что завтра я увижу его снова, но уже далеко отсюда в чужих краях.
     Вечером, после того как я дома со всеми распрощался, Лотта и Анна пошли со мной на вокзал и долго махали мне в окошко, а потом вслед поезду, отправившемуся навстречу сгущавшимся сумеркам.
     Я стоял у окна и смотрел на город, где уже зажглись фонари и окна. Вблизи нашего сада я заметил яркий кроваво-красный свет. Там стоял мой брат Фриц и в обеих руках держал бенгальский огонь, и в тот момент, когда поезд проезжал мимо, он выпустил ракету. Высунувшись из окна, я видел, как она поднялась и застыла, описала плавную дугу и рассыпалась красными искрами.

3


1 | 2 | 3

Copyright 2004-2023
©
www.hesse.ru   All Rights Reserved.
Главная | "Биография души" | Произведения  | Статьи | Фотогалерея | Гессе-художник | Интерактив