ибо возвращение к теме дается мне нелегко. Но ничего не поделаешь. Вернемся
же к курортнику Гессе, взглянем еще раз на этого расслабшего пожилого господина,
на его поникшую, усталую фигуру, ковыляющую походку! Он нам не нравится, этот
субъект, мы не можем его полюбить, не можем искренне, от всего сердца, пожелать
ему долгого, а тем более бесконечного продления его и необразцовой и неинтересной
жизни. Мы не будем возражать, если этот господин однажды сойдет со сцены, где
давно не представляет отрадного зрелища. Если он, например, однажды утром ненароком
уснет в ванне, нырнет под воду и захлебнется, мы не станем особенно по этому
поводу горевать.
Однако если мы с таким безразличием высказываемся о вышеупомянутом курортнике,
то относится это исключительно к его нынешней жизнедеятельности, его сегодняшнему
агрегатному состоянию. Нам нельзя упускать из виду никогда не исчезающую возможность
того, что состояние его изменится, что существо его будет приведено к новому
знаменателю. Такое чудо, не раз уже пережитое, может произойти ежечасно. Когда
мы, покачивая головой, глядим на курортника Гессе и считаем его созревшим для
исчезновения, то не следует забывать, что исчезновение, в какое мы можем верить,
подразумевает не уничтожение, а лишь метаморфозу, ибо основой и питательной
почвой всех наших взглядов, а следовательно, и нашей психологии является вера
в бога - в единство, а единство, как путем озарения, так и познания, даже в
самых безнадежных случаях всегда может быть восстановлено. Нет такого больного,
который одним-единственным шагом, пусть даже шагнув через смерть, не мог бы
обрести исцеления и вернуться к жизни. Нет такого грешника, который одним-единственным
шагом, возможно даже через казнь, не мог бы очиститься и обрести божественность.
И нет такого хмурого, сбившегося с пути и, казалось бы, пропащего человека,
которого внезапное озарение не могло бы в один миг обновить и превратить в счастливое
дитя. Эту мою веру, это мое убеждение, не следует никогда забывать ни пишущему,
ни читающему эти строки. И автор этих строк действительно не знал, откуда бы
ему черпать мужество, право, решимость для своих порицаний и настроений, пессимизмов
и психологий, если бы всему этому в душе его постоянно не противостояла вера
в единство, как в некое нерушимое равновесие. Напротив, чем больше я себе позволяю
и дальше захожу по одну сторону, чем беспощаднее порицаю, чем легче поддаюсь
настроениям, тем ярче сияет по другую, противоположную сторону свет примирения.
Не будь этого бесконечного, постоянно колеблющегося равновесия, откуда взял
бы я мужество сказать хоть слово, судить о чем-либо, чувствовать и выражать
любовь и ненависть и хотя бы час прожить на земле?
ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ
Курс лечения приходит к концу. И, слава богу, мне лучше, мне уже совсем хорошо.
Целую неделю я погибал, пал духом, погрузился с головой в свою болезнь, свою
усталость, свою хандру и самому себе вконец опротивел. Еще немного, и я попросил
бы приделать к трости резиновый наконечник. Еще немного, и я стал бы читать
список приезжих. Еще немного, и я слушал бы легкую музыку не четверть и не полчаса,
а вкушал весь часовой или даже двухчасовой концерт полностью, и вечером вместо
одной бутылки пива - выпивал две. Еще немного, и я спустил бы в курзале все
наличные деньги. К тому же я поддался обаянию своих соседей по столу в гостинице,
милых, приятных людей, достойных всякого уважения, от которых я мог бы многое
узнать, если б не совершил обычной ошибки, не попытался этого достичь путем
разговоров. А разговоры с людьми, если у тебя нет с ними глубокой внутренней
близости, за редким исключением, всегда крайне бессодержательны и только разочаровывают.
Вдобавок незнакомые люди, вступая со мной в разговор, к сожалению, всегда видят
во мне писателя и считают себя почему-то обязанными заводить со мной речь о
литературе и искусстве и, разумеется, несут всякую чепуху, так что очаровательнейших
людей узнаешь как раз с той стороны, с какой они ничем не отличаются от самых
дюжинных.
Потом еще боли и дурная погода, из-за которой я ежедневно заново простужался
(теперь мне понятно, откуда у голландца его вечные простуды), и страшная усталость
от процедур - словом, ряд денечков, которыми мне гордиться нечего. Но, как ото
бывает, однажды им все-таки пришел конец. Наступил день, когда мне все настолько
опостылело, что я вообще остался лежать в постели и даже не пошел принимать
каждодневную ванну. Я забастовал, попросту остался лежать в постели, правда,
всего на один день, а на следующий мне уже стало лучше. День, когда наступил
перелом, мне очень памятен, потому что перелом и перестройка произошли очень
уж внезапно и неожиданно. Человек, если только захочет, может выйти из любого,
даже самого мерзкого положения, так вот и я, даже в самые безотрадные и гнетущие
дня лечения, хоть и впал в хандру, никогда не сомневался в том, что выкарабкаюсь
и из этого болота. Выкарабкивание, медленное, трудное преодоление внешнего мира,
медленные поиски и нахождение разумнейшей позиции - это был, как я хорошо знал,
всегда открытый, весьма проторенный, весьма рекомендуемый путь разума. Но по
прежнему опыту мне был известен также другой путь, тот, которого нельзя искать,
а можно только найти, путь счастья, благодати, чуда. Но что чудо так от меня
близко, что я выйду из унизительного состояния последних жутких дней не запарившийся
и пыльный по проселку разума, сознательной тренировки, а окрыленный, по устланному
цветами пути благодати - о такой удаче я даже не смел и мечтать.
В день, когда я очнулся от оцепенения и решил продолжать лечиться и жить, я,
правда, чувствовал себя несколько отдохнувшим, но настроение у меня было не
из лучших. Ноги болели, спину ломило, шея одеревенела, мне было трудно встать
с постели, трудно тащиться к лифту и к ванной кабине, трудно возвращаться обратно.
Но вот наконец наступил полдень, и я, не в духе, безо всякого аппетита, поплелся
в столовую; и тут я вдруг увидел себя со стороны, сделался вдруг не только курортником,
на негнущихся ногах и с недовольным видом спускавшимся по гостиничной лестнице,
а одновременно как бы сторонним наблюдателем самого себя. Произошло это внезапно
на одной из многих ступенек, я внезапно расщепился надвое, наблюдая за собой,
видел, как этот ничуть не проголодавшийся курортник плетется вниз по лестнице,
видел, как он беспомощно опирается рукой о лестничные перила, видел, как он
проходит мимо приветствующего его метрдотеля в ресторан. Мне уже часто приходилось
переживать подобное состояние, и я сразу воспринял как добрый знак то, что оно
вдруг опять возникло в такую бесплодную и неблагоприятную для меня пору.
Я уселся в высоком светлом зале за свой отдельный круглый столик и в то же время
наблюдал со стороны, как я сажусь, как поправляю под собой стул и чуть закусываю
губу, потому что движение причинило мне боль; как потом машинально беру в руку
вазу с цветами и переставляю к себе поближе, как медленно и нерешительно вытягиваю
салфетку из кольца. Один за другим входили другие постояльцы, рассаживались
за свои столики, будто гномы в "Белоснежке", и выдергивали салфетки из колец.
Однако курортник Гессе был главным объектом моего наблюдающего "я". Курортник
Гессе с невозмутимым, но глубоко скучающим лицом налил в стакан немного воды,
отломил кусочек хлеба - всё одного времяпрепровождения ради, - потому что вовсе
не собирался ни пить воду, ни есть хлеб; он рассеянно вычерпал ложкой суп, обвел
тупым взглядом другие столики в большом зале, обвел взглядом расписанные ландшафтами
стены, поглядел на метрдотеля, как тот проворно снует по залу, и на хорошеньких
официанток в черных платьицах с белыми фартучками. Некоторые постояльцы сидели
компанией или парами за столами больших размеров, но в массе своей, подобно
вышеназванному, сидели в одиночку перед единственным прибором, с невозмутимыми,
но глубоко скучающими лицами, не спеша наливали себе в стаканы воду или вино,
отщипывали хлеб, обводили тупым взглядом другие столики, обводили взглядом расписанные
ландшафтами стены, глядели вслед спешащему метрдотелю и хорошеньким официанткам
в черных платьицах и белых фартучках. На стенах дружелюбно, бесхитростно и чуть
сконфуженно дожидались красивые ландшафты, а с потолка - фантазия давно забытого
художника-декоратора, - дружелюбно и не конфузясь, глядели четыре раскрашенных
головы слонов, в прошедшие дни доставлявшие мне много радости, ибо я друг и
поклонник индусских богов и видел в каждом из этих изображений мудрого и лукавого
бога Ганеша со слоновьей головой, которого весьма почитаю. И часто, глядя со
своего столика вверх на слонов, я размышлял над тем, отчего мне в детстве внушали,
будто преимущество христианства прежде всего состоит в том, что оно не признает
никаких богов и идолов, тогда как я, чем старше и мудрее становлюсь, вижу главный
недостаток этой религии как раз в том, что, за исключением чудесной католической
девы Марии, она, по существу, не имеет никаких богов и божественных изображений.
Я бы многое дал, чтобы, например, апостолы, вместо скучноватых и внушающих страх
проповедников, были богами, наделенными той или иной могущественной силой и
атрибутами природы, и вижу, хоть и слабое, но все же приятное возмещение тому
в животных наших евангелистов.
А тот, кто наблюдал за мной и другими, за всем происходящим, за скучливо жующим
Гессе, скучливо жующими постояльцами гостиницы, был не курортник и ишиатик Гессе,
а старый довольно-таки неприязненно относящийся к обществу отшельник и чудак
Гессе, старый любитель странствий и поэт, друг бабочек и ящериц, древних книг
и религий, тот Гессе, который решительно и твердо противопоставлял себя миру
и которому мучительно было идти к властям за удостоверением о гражданстве или
даже просто заполнить листок переписи. Этот старый Гессе, это в последнее время
несколько отдалившееся и утраченное "я", вдруг снова пожаловал и наблюдал за
нами. Он видел, как курортник Гессе безо всякого аппетита, нехотя ковыряя вилкой,
разделывал прекрасную рыбу и, не испытывая голода, тем не менее кусок за куском
отправлял в недовольно кривившийся рот; он видел, как тот безо всякой необходимости
и безо всякого смысла передвигал с места на место стакан и солонку и то вытягивал,
то подбирал ноги под стул; как другие постояльцы поступали совершенно так же,
как метрдотель и хорошенькие девушки-официантки внимательно и заботливо обслуживали
и кормили этих скучающих людей, хотя никто из них не был голоден, и как снаружи,
за торжественно-высокими сводчатыми окнами зала в другом мире, по небу проплывали
облака. Все это тайный наблюдатель видел, и внезапно зрелище это показалось
ему ужасно странным, нелепым и комическим или даже жутковатым, какой-то пугающий,
застывший кабинет восковых фигур нереально существующих людей, - этот скучный,
без аппетита обедающий Гессе, эти скучные его сотрапезники. До чего же смехотворным,
до чего же дурацким был этот исполненный бессмысленной торжественности спектакль,
вся эта уйма пищи, фарфора и хрусталя, вина, хлеба, прислуги - и все для горстки
давно сытых курортников, чью скуку и хандру не могли исцелить ни еда, ни питье,
ни вид плывущих в вышине облаков.
Но только курортник Гессе поднял стакан, просто так, со скуки, поднес ко рту
и даже как следует не отхлебнул, добавив ко всем нерешительным и машинальным
призрачным жестам трапезы еще один, как произошло слияние обоих "я", обедающего
и наблюдающего, и мне пришлось поспешно поставить стакан, такое меня разобрало
изнутри внезапное желание расхохотаться, чисто детская веселость, внезапное
понимание безмерного идиотизма всего происходящего. На какой-то миг мне представилось,
что в этом зале, полном больных, скучающих, изнеженных и вялых людей (причем,
по моему предположению, в их душах творилось то же, что и в моей), как в зеркало,
отражена вся наша цивилизованная жизнь, жизнь без сильных побуждений, принудительно
катящаяся по установленным рельсам, безрадостная, лишенная всякой связи с богом
и с облаками на небе. Я подумал о сотнях тысяч кафе с закапанными мраморными
столиками и сладкой, переперченной, будящей похоть музыкой, о гостиницах и конторах,
обо всей архитектуре, музыке, привычках, в которых живет нынешнее человечество,
и все показалось мне сходным по значению и ценности с ленивым ковырянием праздной
моей руки рыбной вилкой, с неудовлетворенным, пустым блужданием моего равнодушного
взгляда по залу. Но всё вместе, столовая и наш мир, курортники и человечество,
показалось мне на какой-то миг отнюдь не ужасным и трагическим, а всего лишь
невероятно смешным. Достаточно лишь засмеяться - и чары рассеются, вся хитрая
механика рассыплется, и бог, и птицы, и облака поплывут сквозь скучный наш зал,
а мы из угрюмых постояльцев за курортным столом, обратимся в веселых постояльцев
господа за красочным столом вселенной.
Поспешно поставил я, как уже говорилось, в эту секунду стакан, такой меня разбирал
и тряс изнутри смех. Мне стоило большого труда этот смех обуздать, не дать ему
вырваться. Ах, как часто случалось с нами в детстве, сидишь где-нибудь за столом,
где-нибудь в классе или в церкви и по самый нос и глаза заряжен сильнейшим,
законнейшим желанием рассмеяться, а смеяться нельзя, и ты как-то должен со смехом
справиться, из-за учителя, из-за родителей, из-за порядка и правил. Неохотно
верили и повиновались мы этим учителям, этим родителям, и нас очень удивляло
и продолжает удивлять, что для подкрепления своих порядков, вероучений и нравоучений
они в качестве авторитета ссылались на того самого Иисуса, который как раз детей-то
и назвал безгрешными. Неужели же он имел в виду только примерных детей?
Но и на сей раз мне удается с собой справиться. Я сижу тихо, и ощущаю только,
как мне распирает горло и щекочет в носу, и страстно ищу какую-нибудь отдушину
или выход, дозволенный и приемлемый выход тому, что меня душит. Может, легонько
ущипнуть за ногу метрдотеля, когда он опять пройдет мимо меня, или обрызгать
водой из стакана официанток? Нет, нельзя, все под запретом, та же история, что
и тридцать лет назад.
Пока я так размышлял и смех подбирался мне к самой гортани, глаза мои были устремлены
прямо перед собой на соседний столик и в лицо незнакомой женщины, седовласой,
болезненного вида дамы; рядом с ней к стенке была прислонена палка, а она развлекалась
тем, что крутила кольцо от салфетки, так как ждали следующего блюда и каждый
прибегал к привычному средству, чтобы заполнить паузу. Один увлеченно читал
старую газету; видно было, что он давно изучил ее от корки до корки и тем не
менее он со скуки в который раз проглатывал сообщение о болезни господина президента
и отчет о деятельности ученой комиссии в Канаде. Сидящая неподалеку старая дева
размешивала два порошочка в стакане - лекарство, чтобы принять его сразу же
после еды. Она немного напоминала одну из тех устрашающих пожилых дам в сказках,
которые намешивают волшебное зелье во вред другим, более привлекательным особам.
Элегантный и утомленный с виду господин, будто сошедший со страниц романа Тургенева
или Томаса Манна, с грустным изяществом рассматривал один из стенных ландшафтов.
Всех более мне еще понравилась, пожалуй, наша великанша: держась безукоризненно
прямо и в хорошем настроении, как почти всегда, она сидела перед пустой тарелкой
и не выглядела ни злой, ни скучающей. Зато строгий добродетельный господин с
морщинами и крепкой шеей восседал на стуле, словно целый суд присяжных, и строил
такое лицо, будто только что приговорил к смертной казни собственного сына,
тогда как всего-навсего съел перед тем полную тарелку спаржи. Господин Кессельринг,
наш розовый паж, и сегодня выглядел все таким же возвышенным и розовым, хоть
и несколько постаревшим и подзапылившимся; видимо, ему сегодня нездоровилось,
и ямочка на его младенческой щеке казалась сейчас столь же невероятной и неуместной,
как и пачка пикантных открыток в его нагрудном кармане. Как все это было странно
и нелепо! Почему мы все бездеятельно тут сидим, ждем и склабимся? Почему едим
и ждем следующего блюда, когда давно сыты? Почему Кессельринг приглаживает свою
поэтическую шевелюру крохотной карманной щеточкой, почему носит те идиотские
открытки в кармане и почему карман этот подбит шелком? Все было так необъяснимо
и неправдоподобно. И все чудовищно смешно.
Итак, я уставился в лицо старой дамы. И тут она вдруг отложила кольцо от салфетки
и посмотрела на меня, и пока мы друг на друга пялились, смех добрался до моего
лица, и я ничего не мог поделать, я дружелюбнейше ухмыльнулся даме всем скопившимся
во мне смехом, и он растянул мне губы и брызнул из глаз. Что она обо мне подумала
- не знаю, но реагировала она превосходно. Сперва она быстро опустила веки и
поспешно опять взяла в руку свою игрушку, но лицо ее утратило спокойствие, и
под моим любопытным взглядом оно все больше и больше дергалось и кривилось самыми
причудливыми гримасами. Она смеялась! Гримасничая и давясь, она боролась с приступом
смеха, которым я ее заразил! И так мы сидели оба, в представлении других постояльцев
почтенные пожилые люди, сидели, будто два школьника за партами, глядели прямо
перед собой, косились друг на друга, и лица у нас дергались и морщились от мучительного
усилия совладать со смехом. Двое-трое из обедающих это заметили и тоже стали
весело и несколько насмешливо улыбаться; и тут, словно разбили оконное стекло
и к нам влилось бело-голубое небо, по всему залу на несколько минут распространилось
радостно-насмешливое настроение, эдакая ухмылка, словно каждый вдруг тоже заметил,
до чего тупоумно и идиотски мы сидим в своей курортной важности и хмурой скуке.
С этой минуты мне снова стало хорошо, я уже не просто курортник, специализировавшийся
на своей болезни и лечении, а болезнь и лечение вновь стали чем-то второстепенным.
Больно мне по-прежнему, тут никуда не денешься. Ну и бог с ним, что больно;
я предоставляю болезнь самой себе, не для того же я существую, чтобы весь день
с ней нянчиться.
После обеда со мной заговорил один из наших постояльцев, весьма мне несимпатичный
господин с обилием мнений, который уже неоднократно предлагал мне газеты и навязывался
с разговорами; еще недавно в длиннейшей и скучнейшей беседе о школьном образовании
и воспитании я безоговорочно и малодушно вторил всем его испытанным принципам
и мнениям. И вот он опять ко мне направлялся, этот тип, из обычной своей засады
в коридоре и заступил мне дорогу.
- Добрый день, - сказал он. - Вы сегодня, кажется, чем-то очень довольны!
- Конечно, доволен. За обедом я видел, как плыли по небу облака, а поскольку
до сих пор я предполагал, что облака эти из бумаги и входят в архитектурное
украшение зала, то очень обрадовался, обнаружив, что это самый настоящий реальный
воздух и облака. Они у меня на глазах унеслись и не были занумерованы, и ни
на одном не висел ярлык с продажной ценой. Действительность еще существует,
и это в Бадене! Великолепно!
О, с каким злым лицом выслушал этот господин мои слова!
- Так, так, - произнес он врастяжку, на что ему потребовалась почти целая минута.
- Значит, вы считали, что действительности больше не существует! Тогда разрешите
спросить, что же вы подразумеваете под действительностью?
- О, философски, - сказал я, - это сложный вопрос. Но практически я могу ответить
на него очень просто. Под действительностью, сударь, я понимаю примерно то же
самое, что обычно также называют "природой". Во всяком случае, я понимаю под
действительностью не то, что нас постоянно окружает здесь в Бадене, не курортные
сплетни и истории болезней, не ревматические романы и подагрические драмы, не
променады и концерты, меню и программы, не банщиков и курортников.
- Как, стало быть, и курортники не являются для вас действительностью? Например,
я, человек, который сейчас с вами разговаривает, не действительность?!
- Весьма сожалею, я, конечно, отнюдь не желаю вас обидеть, но вы в самом деле
лишены для меня действительности. Вы лишены, как мне представляется, тех убедительных
черт, которые обращают для нас воспринятое в пережитое, происходящее в действительное.
Вы существуете, сударь, этого я отрицать не стану. Но существуете в плоскости,
которой в моих глазах недостает временно-пространственной действительности.
Вы существуете, сказал бы я, в бумажной плоскости, плоскости денег и кредита,
морали, закона, духа, почтенности, вы сотоварищ по времени и пространству добродетели,
категорическому императиву и разуму и, может быть, даже сродни вещи в себе или
капитализму. Но в вас нет той действительности, в какой меня сразу убеждает
любой камень или дерево, любая жаба, любая птица. Я могу вас, сударь, беспредельно
одобрять, уважать, могу соглашаться с вами или отвергать, но мне невозможно
вас почувствовать и уж совершенно невозможно вас любить. Вы разделяете тут судьбу
ваших родственников и уважаемых близких - добродетели, разума, категорического
императива и прочих идеалов человечества. Вы замечательны. Мы вами гордимся.
Но вы не действительны.
У господина глаза полезли на лоб.
- Ну а если вы сейчас ненароком ощутите на своем лице мою ладонь, вы тогда убедитесь
в моей действительности?
- Если вы решитесь на такой эксперимент, то, во-первых, вам же будет хуже, потому
что я сильнее вас и в данную минуту удивительно свободен от всяких моральных
тормозов; а кроме того, вы своим столь любезно предложенным доказательством
никак не достигнете цели. Я хоть и ответил бы на ваш эксперимент всем данным
мне прекрасно слаженным аппаратом самосохранения, но нападение ваше отнюдь не
убедило бы меня в вашей действительности, в существовании у вас личности и души.
Когда я рукой или ногой заполняю пространство между двумя электрическими полюсами,
то также подвергаю себя разряду, однако же мне не придет в голову принимать
электрический ток за личность, за существо того же порядка, что и я.
- Вы артистическая натура, что ж, таким многое дозволено. По-видимому, дух и
абстрактное мышление вам ненавистны, и вы с ними воюете. Пожалуйста, сделайте
одолжение. Но как это согласуется у вас, писателя, со многими другими вашими
высказываниями? Мне известны заявления, статьи, книги, в которых вы проповедуете
как раз обратное и объявляете себя сторонником разума и духа, а не лишенной
разума и случайной природы, где вы выступаете в защиту идей и признаете духовное
высшим началом. Как же это так получается, а?
- Разве? Я так поступаю? Что ж, весьма возможно. Беда моя, видите ли, в том,
что я постоянно сам себе противоречу. Действительность всегда так поступает,
а вот дух - нет, и добродетель - нет, и вы тоже, весьма малоуважаемый сударь.
Например, после прогулки быстрым шагом по жаре я могу быть одержим мыслью о
кружке воды и объявить воду величайшим благом на свете. А четверть часа спустя,
утолив жажду, потерять всякий интерес к воде и питью. Так же обстоит и с едой,
со сном, с мышлением. Мое отношение к так называемому "духу", например, совершенно
сходно с моим отношением к еде и к питью. Временами нет ничего на свете, что
меня бы так привлекало и казалось необходимым, как дух, как возможность абстракции,
логика, идея. А потом, когда я ими насытился и нуждаюсь, жажду противоположного,
