Теперь и для него, казалось, детство кончилось навсегда. Гимназия выпустила
его из своих когтей, но он тут же попал в новую кабалу, из которой уже не смог
выбраться до конца своей жизни. Он выбрал профессию, которая не доставляла ему
ни малейшей радости, к которой он не испытывал влечения, для которой он не обнаруживал
достаточной сноровки; он непрестанно стремился ей соответствовать, но ничего
у него не получалось, так что в конце концов ему пришлось примириться с нею
как со своей горькой и неизбывной судьбой.
Мне известны не все этапы жизни Ганса, хотя связь между нами не прерывалась.
И сколько бы я ни пытался разобраться в этой жизни и ее понять, дело неизбежно
сведется к упрощенной схеме. Были опыты смены мест и характера работы, что-то
не клеилось, бросалось, потом следовал новый приступ. Закончив учение, Ганс
очутился в солидном магазине в соседнем городе, потом он счел необходимым поосновательнее
освоить всю формальную методику своей профессии, то есть бухгалтерию, с этой
целью учился на курсах при торговых школах, затем снова работал в разных местах,
потом были еще курсы стенографии и английского языка, под конец он служил торговым
агентом и клерком на различных индустриальных предприятиях. Нигде он не приживался,
не пускал корни, нигде работа, хоть он и относился к ней добросовестно и серьезно,
не заинтересовывала его по-настоящему и не доставляла удовольствия: нередко,
размышляя о себе и своей жизни, он приходил в отчаяние. Но с ним оставалась
его музыка, его скрипка, он находил себе товарищей по пению; на протяжении многих
лет жизнь ему скрашивало общение с его сердечнейшим другом, кузеном, с которым
он регулярно обменивался письмами и встречался на каникулах. Однажды — Гансу
тогда еще не было тридцати и он работал на какой-то фабрике в Шварцвальде —
его так допекло, что он совсем бросил работу, попросту сбежал, и мы все были
в тревоге и страхе за него. Я как раз недавно женился и жил в деревне на берегу
Боденского озера, вот и пригласил его к себе отдохнуть. Он приехал, вид у него
был гораздо более измученный и отчаянный, чем он хотел признавать; помогая ему
распаковывать чемодан, я обнаружил в нем револьвер. Он смущенно засмеялся, я
тоже, потом все-таки забрал у него эту штуку на хранение до его отъезда. Сошлись
мы в тот раз с ним совершенно по-братски, он пробыл У меня несколько недель,
окреп и повеселел, стал снова подумывать о работе. И все же я теперь думаю,
что какая то неясность в наших отношениях появилась уже тогда какой-то холодок
отчуждения пробежал, чтобы только увеличиваться с годами - без всякой нашей
на то вины.
Моя жизнь складывалась тоже не лучше, чем у брата, непросто и негладко; трагедию
ученичества довелось испытать и мне, я тоже, хоть и по другим причинам, взбрыкнул
и бросил намеченный путь, к немалому удивлению и огорчению родителей; я вообще
походил на брата тем что все осложнял себе сам и легко склонялся к тому, чтобы
восхищаться другими, их волей и достижениями, и сомневаться в себе самом. Оба
мы были из породы лишних людей. Но я постепенно, сначала смутно и неуверенно,
потом все энергичнее и целеустремленнее выходил на тот путь, о котором мечтал
с мальчишеских лет. Даже когда я после тяжелых препирательств с родителями все
же подчинился им и поступил учеником к книготорговцу, чтобы овладеть хоть какой-нибудь
профессией, то сделал это с расчетом приблизиться к своей цели, то есть это
был маневр или временный компромисс. Я стал продавцом книг, чтобы прежде всего
обрести независимость от родителей и показать им, что при нужде сумею проявить
волю и чего-то в обывательском смысле достичь; но с самого начала я смотрел
на эту затею как на трамплин или окольный путь, ведущий к поставленной цели.
И в конце концов я цели достиг, освободившись сначала от родительской опеки,
а потом и от предварительной профессии, — я стал писателем и мог с этого жить,
я помирился со стариками и со всем обывательским миром и был ими признан. Я
женился, поселившись вдали от всех городов в красивой местности, жил, как душе
моей было угодно, наслаждаясь природой и книгами, а что до проблем и трудностей,
которых вдоволь и в такой добровольно избранной жизни, то в то время они еще
не открылись мне в полной мере. Для гостившего у меня Ганса, с которым мы гуляли
по окрестностям или плавали на лодке по озеру, я был человеком состоявшимся,
жизнь которого удалась. Он же, как ему казалось, не состоится никогда, и жизнь
его никогда не удастся. Обреченный заниматься делом, в котором он заведомо ничего
не достигнет, убежденный в собственной несостоятельности, не верящий в свои
силы, безнадежно застенчивый с женщинами, не лелеющий в сердце никакой мечты,
на осуществление которой он мог бы надеяться, Ганс полагал, что между нами пропасть;
я-то этой пропасти долго не замечал, но с годами она углубилась настолько, что
не могла не бросаться в
глаза и мне.
Разумеется, и в его душе жил идеальный образ истинной жизни и настоящего счастья,
но желаемое не проецировалось на будущее, оно было обращено в прошлое, в потерянный
рай детства. Он привык к тому, что он в семье самый младший и меньше всех знает,
школа еще больше внушала ему сознание его малости, на службе его легко обходили
те, в ком было хоть сколько-нибудь твердости и веры в себя. Что касается внешней
стороны жизни, то он научился с годами подчиняться необходимости и по крайней
мере зарабатывать себе на хлеб, но его жизнь внутренняя вся была повернута в
сторону детства, к миру игр и мечтаний, и песен, и беспричинного смеха, и бесцельных
прогулок, к миру безвинному, полному эмоций, не знающему борьбы.
Он снова устроился на работу, снова стал заниматься английским, играть на скрипке,
петь в хоре. Помимо музыки, было и еще нечто, благодаря чему он мог жить, отдыхать,
парить, раскрепощаться и расцветать, — то было общение с детьми. Где бы он ни
жил и ни работал, стоило в пределах его досягаемости оказаться каким-нибудь
приятелям, у которых были дети, как можно было с уверенностью предположить,
что он проводит у них все воскресенья, что он всегда готов играть с детьми,
что он, товарищ и дядя в одном лице, всегда готов разделить и понять любые их
желания и капризы. Они очень любили его, эти малыши и подростки, с которыми
он занимался музыкой или разыгрывал шарады, которых вводил в свой поистине поэтический
мир игр, они накрепко привязывались к нему, вовсе не догадываясь о том, что
их дядя и друг был человеком разочарованным и нередко озлобленным. Он, конечно,
и сам страстно желал иметь детей. Но тут было много препятствий. На что бы он
мог содержать жену, одевать ее и кормить, платить за квартиру? Чтобы одолеть
все это, надо было принадлежать к тем, кто бодро продвигается вверх по служебной
лестнице. К тому же женщины так неприступны или так разочаровывают, да и как
можно давать гарантии какой-нибудь из них, что она всю жизнь будет обеспечена
и счастлива, когда и в себе самом-то ничуть не уверен? В иные годы мы виделись
крайне редко, жили далеко друг от друга, писали разве что ко дню рождения. Если
выходила у меня книга, я посылал ему, он всегда благодарил, однако ни разу не
высказал своего мнения, я так и не знаю, понравилась ли ему хоть какая-нибудь
из них. За три года до войны он попробовал еще раз поменять место жительства,
в последний раз в своей жизни. Он нашел работу в небольшом городишке в кантоне
Ааргау, а я годом позже переехал в Берн, и мы оказались поблизости; он несколько
раз приезжал к нам в воскресенье на велосипеде, сидел с нами в беседке, играл
с нашими мальчиками, мы вспоминали Базель и Кальв, наш родительский дом. Ганс
работал теперь на большой фабрике, отсиживал в качестве письмоводителя в одном
из многочисленных бюро, жаловался подчас на скуку пустых длинных дней, рассказывал
